Путин получил массовую поддержку основных сил российского общества. Накопившиеся страхи, замешательство, ощущение опасности и вполне реальный российский «Веймарский синдром» — все это вызывало у людей стремление к порядку и желание видеть в Кремле нового человека.
Она напомнила о том, что социолог Юрий Левада писал в 1999 году в «Московских новостях», когда оценивал Россию в ожидании путинского руководства:
Ситуация глубокого общественного перелома, которую переживает общество, ранее именовавшееся советским, не столько формирует новые, не существовавшие ранее ориентиры и рамки общественного сознания, сколько обнаруживает, выводит на поверхность его скрытые структуры и механизмы.
Шевцова напомнила мне еще об одном высказывании, принадлежащем бывшему премьер–министру Сергею Кириенко. Он говорил о либерализме как о стиле жизни. Этот взгляд подменил либерализм как мировоззрение, который, по его словам, устарел. Это был апрель 2000 года — еще до того, как путинская эпоха вступила в свои права.
Шевцова уподобила российский новый средний класс рантье, людям, которые извлекали пользу из государственной щедрости по отношению к разбухшему бюрократическому аппарату. Это напоминало латиноамериканские политические и деловые элиты в странах, управляемых в 70–е и 8о–е годы хунтами: они жили вполне хорошо, пока не начинали слишком активно интересоваться деятельностью правительства. Российская элита вышла из одной цивилизации, но не достигла другой. «Мы потерялись в переходном периоде. Возможно, мы сколько‑то здесь пробудем», — по обыкновению точно отметила Шевцова. Это показалось мне хорошим определением ситуации, в которой оказались многие россияне. Они не могли разделить путинский взгляд на мир, но и создавать проблемы они также не видели смысла. Годами они неплохо уживались с ним. Дела шли хорошо, его правление было отмечено ростом их доходов. Меньше жестокости и больше законности — вот все, чего они хотели.
В сентябре 2008 года я вернулся в Россию, чтобы впервые за четыре года встретиться с Путиным. В этот раз на Валдайской конференции нам продали два товара по цене одного: премьер–министра Путина и его протеже, нового президента Дмитрия Медведева. Нам было интересно, как этот симбиоз будет работать. Ни в России, ни за рубежом ни на минуту не возникало сомнений в том, кто в этой паре главный. Перед встречей с Путиным и Медведевым мы приняли участие в «круглом столе» в Ростове–на–Дону. Этому приятному южному городу потребительская культура подарила по меньшей мере три ресторана суси и ряд магазинов дизайнерской одежды. Тем не менее все разговоры на конференции были о возвращении холодной войны.
Несколькими неделями раньше Грузия предприняла военное вторжение в Южную Осетию, которая была давним союзником России. Дату нападения, 8 августа, россияне стали считать аналогом американского 11 сентября. Кремль ответил нанесением непропорционального удара по самой Грузии. Победа была достигнута быстро — правда, ценой резкого ухудшения отношений с Западом. В ходе дискуссии нам понадобилось немного времени, чтобы осознать масштаб ярости. Вячеслав Никонов, внук сталинского министра иностранных дел Вячеслава Молотова, стал еще одним из любимых путинских «интеллектуалов». Никонов сообщил нашей группе, что Россия своим жестким ответом Грузии продемонстрировала, что «никогда не была такой сильной со времен падения СССР… Мы все платим цену за десять лет неуважения Запада к России». Несколько более мягкий вариант высказывания по этой теме принадлежит молодому телекомментатору Сергею Брилеву: «Запад добился консолидации российского политического класса».
Наконец мы прилетели в Сочи, курортный город на Черном море, который прихорашивается, готовясь принять в 2014 году зимнюю Олимпиаду. Путин был в хорошей форме, расслаблен, саркастичен, находчив и временами зол. Он угощал нас прекрасной едой и вином на вилле, по словам местных жителей, принадлежащей его другу, олигарху Дерипаске. Со времен «революции роз» и «оранжевой революции» россияне с растущей озабоченностью следили за событиями в Грузии и на Украине. Из‑за политических неурядиц и коррупции ни одна из этих стран не стала маяком демократии, на что так надеялись США. Однако с точки зрения Кремля они превратились в американский геополитический плацдарм прямо в сердце бывшего Советского Союза. Путин представил Россию страной, которая отовсюду — особенно со стороны США и Великобритании — подвергается враждебным нападкам. «Вы что, думали, мы рогатками будем защищаться? — гаркнул он. — Если агрессор приходит на вашу территорию, вы должны дать ему по морде — и будете совершенно правы. Мы что, должны были утереть кровавые сопли и склонить голову?». Три часа он потчевал нас обычной смесью угроз и примирительной лексики. Он сказал, что обращался с Бушем «лучше, чем некоторые американцы», но предупредил Америку и в более широком смысле слова Запад, что время игры в одни ворота прошло. Хотя римляне разрушили Карфаген, «Римская империя была разрушена варварами. Мы должны беречься варваров». Он настаивал: «Россия не угрожает США или Европе. У нас больше нет имперских притязаний».
Наблюдая с замиранием сердца за происходящим, я не мог не прийти к выводу, что типично российская политика обиды нашла в этом человеке свое наиболее полное выражение. Он больше не просил понять его, как это было в 2004 году, на встрече с нами во время бесланской бойни. Возможно, он больше не чувствовал в этом необходимости, поскольку за последующие годы Россия с помощью денег и грубой силы снова проложила себе дорогу к месту во главе стола.
