курды? Ты в своем уме? – горячился Джангир, хватаясь за сердце. Само слово было ему противно. Еще противнее, что к ним себя причисляет его сын.
– Езиды и курды – один народ. У нас лишь разные религии. Наука тебе это докажет, если ты захочешь ее услышать.
Убежденный в своей правоте, Рзго как фанатик носился с этой мыслью и распространял ее повсюду. Стараниями таких светил науки, получивших вместе со своими дипломами прививку от национального самосознания, в Армении выросло несколько поколений езидов, искренне считавших себя курдами. Передавая это сакральное знание от отца к сыну, они разбрелись по земле и стали ненавистны тем, кто продолжал отчаянно соблюдать старые обряды и гордо именовал себя езидом.
Ни Кявэ, ни Хедо, часто становившиеся свидетельницами споров своих мужей, в ругани никогда не участвовали, предпочитая уделять все внимание детям.
Особенно тяжко пришлось во время войны, когда спасались лишь тем, что уродит земля и дадут по ненавистным всем карточкам. В те годы обе женщины молились так часто, как никогда больше в своей жизни. Хотя по какой-то иронии судьбы пугавший всех Сталин позволил малым народам не идти на фронт, солдаты среди езидов все же были. Дети, рожденные на новой земле и считавшие ее для себя родной, вставали на ее защиту. Дни напролет молитвы улетали к небесам, пока на земле люди становились тоньше и прозрачнее. Спустя десятилетия Кявэ, пережившая и мужа, и старшего сына с невесткой, вспоминала эти темные годы как один сплошной поток слез и тревог.
С победой в войне пришла радость и в дом к семейству Бяли – Бялилян, как они стали именоваться по паспорту. После двух дочерей Хедо наконец родила мальчика. Крепкий, рыжий, как мать, малыш появился немного раньше срока и возвестил о своем приходе в этот мир не криком, а рыком, почти как у маленького льва. Первый внук и гарантия того, что род будет продолжен. Джангир, у которого сердце снова разрывалось от счастья, как всегда, ходил по школе важным шагом и на всех уроках раздавал пятерки. Даже заядлые двоечники в этот единственный в году, а то и раз в пять лет день получали заветное «отлично», чтобы помнить о нем всю жизнь.
– Видали, какой товарищ Бялилян счастливый? Если и просить его о том, чтобы оценку чуть подтянул, то однозначно сегодня.
– Я сегодня стихотворение еле рассказал, приплетая в него все, что мог. Так он мне пять влепил не глядя.
– Меня даже слушать до конца не стал. Сказал, я и без того молодец.
Джангир в тот день выходил из школы неспешно. Знал, что жена готовит праздничный ужин к выписке невестки из роддома. Ему же не хотелось мешаться под ногами во всей этой кутерьме. День был теплым, как и его воспоминания.
Отступив от клятвы не вспоминать больше никогда Несрин и маленького сына, Джангир погрузился в лавину, охватившую его сердце. Когда новость о резне дошла до него, ему показалось, что он замер и стал навеки ледяным. Мир вокруг затянулся какой-то серой пеленой, стал густым и вязким. Казалось, Джангир жил обычной жизнью, но внутри себя был погружен в туман прошлого, где бродят души любимых людей.
Он давно сумел справиться с этой болью и слышал лишь ее легкое дыхание в моменты, когда власть над чувствами его покидала. Обычно он мог контролировать даже сердцебиение, не давая ему разрешения учащаться, если видел кого-то, кто хоть отдаленно был похож на погибших. Сегодня же, воодушевленный радостной вестью, он не удержал в себе воспоминания, хлынувшие из него безумной волной, сносящей на своем пути все препятствия. Ему виделось, как он обнимает Несрин на их широкой кровати в доме Авы-ханум. На Несрин белая шелковая ночная рубашка, оттеняющая ее круглые смуглые локти. Ее влажные глаза смотрят на него с благодарностью. Между ними лежит младенец. Он сучит ножками и держит цепкими пальцами длинный локон матери.
– Отпусти, мой хороший, – говорит ему Несрин с усталой улыбкой на лице. Джангир знает, что материнство дается ей тяжело. Ребенок практически не спит, вынуждая просыпаться и идти к нему чуть ли не каждый час в течение ночи. – Это нельзя есть.
– Любуется красотой матери.
Несрин от слов мужа покрывается густой краской. Она до сих пор не привыкла к тому, что он так откровенен. Чувствует, что он относится к ней не так, как положено в их общине.
– Жаль, спать не хочет по ночам.
– Пока совсем маленький, – говорит Джангир, лаская сына. – Скоро будет спать столько, что мы будем умолять его проснуться.
Несрин смеется.
– Вот бы дожить до этих светлых дней!
– Доживешь. – Джангир накрывает ее теплую руку своей. – У нас впереди еще много лет.
– Пусть Ходэ услышит твои слова. – Несрин верит всему, что говорит Джангир. Если он сказал, что у них впереди много лет, значит, так и будет. Она, как Ава-ханум, застанет своего праправнука.
Джангир, охваченный воспоминаниями о Несрин, не замечает, как доходит до самого края их деревни. Пробираясь через развалины старой, заросшей травой средневековой церкви, он идет к обрыву. Здесь ему думается лучше всего. Именно на этом месте, на сухой и безжизненной земле, он когда-то решил обосноваться, а не пускать корни в городе. Ему казалось, что если он справится и даст жизнь этому почти мертвому месту, то как будто бы воскресит что-то и в себе. Годами он трудился, не замечая преград. Бился головой о закрытые двери и выпускал одно поколение учеников за другим. И лишь сейчас он прочувствовал, познал всем телом, каждой своей мышцей и каждым хрящом, что все было не зря. Эта земля дала ростки. Те, что будут находиться уже за пределами его власти, но будут стремиться к росту. Семя будет прорастать и после его смерти, когда от него не останется даже маленькой песчинки, ни единой души, которая помнила бы его голос и имя. «Все сойдет в землю, но вернется оттуда вновь», – так говорила ему Ава-ханум. Ее слова прошли сквозь время, чтобы он услышал их вновь и окончательно в них уверовал. Пусть даже потомки не будут знать и помнить его, зато они будут. Они будут. Значит, его жизнь была не пустой.
– Нашему роду пришлось тяжело. Столько страданий и постоянных скитаний, – говорила юному Джангиру в своем любимом розовом саду Ава-ханум. – Но, глядя на тебя, я знаю, что это было не зря. Мы прорастем везде. Даже на земле, которую другие покинут за негодностью. Мы будем жить. И нас будет много.
Тогда ее слова казались Джангиру излишне тревожными
