От постоянного задирания головы у меня стала болеть шея. – Давай слезай уже!
– В дом наш. Мы там живем. Ты тоже там должен жить, а не живешь! Иваниди с Пиркиным, друзья твои, уехали, ты один остался! Дом рано или поздно тебя заберет! Он тебя помнит…
– Да какой дом! – не выдержал я и закричал: – Не приходил я к тебе домой, знать не знаю, где ты живешь! Никто не знает!
Булатик замолчал, пытаясь наглухо застегнуть пиджак, словно хотел окуклиться и зарыться в осеннюю листву тополя.
Какой-то желтый дом двухэтажный, с высоким забором, куда якобы я приходил и потом сбежал. Бред, да и только. Двухэтажных домов в городе у нас много, желтых еще больше. И все такие дома строили пленные японцы. Бабай говорит, что японцы и желтые дома – это лучшее, что мог придумать Сталин. Абика же говорит, что тогда другой краски не было и всё красили охрой. Но ни один из этих домов не огорожен высоким забором с пиками.
– Возле вокзала?
– Я слышал стук колес.
– Да его по всему городу слышно, – разочарованно сказал я, теряя надежду разгадать тайну, где живет Булатик. – Может, кто еще в гости приходил? Ну, кроме меня.
– Дядька всегда там!
– Что за дядька?
– Лысый такой. Вот такой. – Булатик провел пальцем вокруг своей плеши. – Он тебя знает!
– Откуда? – Я уже перестал удивляться словам Булатика. – Или это я к нему приходил?
– Не знаю, – Булатик опять почесал голову, – но я слышал, как он сказал: «Муратов скоро вернется сюда…»
– Кому сказал?
Тут Булатик замолчал. И как я ни пытался узнать у него, что за лысый дядька и с кем говорил обо мне, он не проронил и слова. Что я только ни пытался делать: с разбегу бил ногой, словно тараном, по стволу тополя; кидал комья земли в Булатика, пытаясь сбить его с высоты; делал вид, что ухожу и оставляю его одного на дереве. Все было впустую. Он молчал. Тогда мне пришлось вновь пойти на хитрость. Я нагнулся и подставил спину, чтоб он смог стать ногой на нее, и тогда мне оставалось чуть потрясти спиной, чтобы испугать Булатика, который сразу бы рассказал, что за лысый и где говорил про меня. Только-только правая нога Булатика опустилась мне на спину, как раздался голос:
– А теперь, класс, обратите внимание на этот гимнастический снаряд. Можно остановиться.
Я в согнутом состоянии пытался краем глаза разглядеть собравшуюся толпу. Насколько мне позволяло положение, успел заметить махметовские туфли, сапожки Алисы, кеды Алиева и голос Сталкерши.
– Муратов, наверное, учит геометрию и прямой угол. Дети, как вы думаете, сколько градусов составляет муратовский угол?
Класс захохотал. Булатик, как циркач, балансирующий на шаре, тоже засмеялся, и уже не я пытался трясти спиной, а он от смеха тряс меня, придерживаясь руками за тополь.
– Девяносто! – закричали с одной стороны.
– Сорок пять! – крикнули с другой.
– Если не спрыгнешь, я сброшу! – закричал я, пытаясь разогнуться.
– Я высоты боюсь, – то ли засмеялся, то ли заплакал Булатик.
– Зачем ты его на спину поставил? – изумленно спросила Алиса. – Он же тяжелый. Ты весь красный уже!
– Олег Попов! – хохотал Алиев. – Прости, друг!
– Оставим их, дети! – резюмировала Сталкер, и смех приглушился. Класс смеялся с разрешения учительницы, с ее запретом юмор у класса соответственно пропадал. – Кто не учится, кто опаздывает, тот всю жизнь будет работать грузчиком и таскать на себе тяжести. Дальше мы идем строем до школы, Махметова руководит организованным переходом! Алиса, я понимаю, что Муратов сидит с тобой за одной партой, но, оставаясь рядом с ним, ты выбираешь его путь. Он тебе нужен? Уходим!
Когда последние шаги стихли, я рухнул на землю. Булатик грохнулся рядом со мной. Лежа на земле, я разглядывал небо. Не по-осеннему теплое, без туч и облаков, как чистая страница, оно раскрывало передо мной возможность заново начать этот день…
– У тебя есть папа и мама?
– Не знаю. Наверное, есть.
– Ты всех в городе знаешь и любишь. А маму и папу не знаешь.
– Я знаю только тех, кто хочет, чтоб я их знал.
– Это как?
– По глазам видно. Смотрит на меня человек, значит, знает меня. Я тоже на него смотрю, как он на меня, – значит, знаю.
– А любишь как?
– Сильно…
Я поднялся с земли, надел ранец на спину. Первый урок пропустил, но есть надежда успеть на второй. Пятый класс не первый, разные предметы разные учителя ведут, меняются, тут главное – ко всем не опоздать, хотя тоже бывает.
– Не залазь больше, – махнул я рукой Булатику, – спасать не буду!
Булатик растерянно улыбнулся и обнял меня так сильно, что я решил: вряд ли этот день можно начать с чистого листа. Да и вообще любой другой день трудно начать заново, когда он уже начат и ты видел утро, день, солнце… Вот попытаться его исправить можно, и чем быстрее зашагаю к школе, тем быстрее это исправление начнется.
– Девочке! – крикнул мне вдогонку Булатик. – Девочке он сказал.
Решив не оборачиваться, я побежал в школу, сшибая на ходу все расставленные ловушки шерифа Ноттингема.
Глава 3
Окна
В самом начале перестройки в магазинах начались очереди за деликатесами. Когда пропали деликатесы, очереди потянулись за дефицитом. Потом мы стояли за тем, что дают. Стоять за чем-то нужным стало бессмысленно, бесполезно и безнадежно.
– Муратов! – тетя Рая поправила чепчик тыльной стороной ладони. – Муратов! Мура-а-атов! Уснул, что ли? Что брать будешь?
– А что дают? – Я оглядел пустые витрины магазина. – Мне Бабая навестить.
Тетя Рая вздохнула и, нагнувшись под прилавок, зашуршала бумагой.
– Соленые арбузы! – Она, словно штангист в рывке, подтянула две трехлитровые банки к груди и, задержав дыхание, выставила их на полку. – По тридцать копеек каждая. Уф-ф… Пусть выздоравливает!
Я отсчитал деньги, запихал каждую банку в авоську и, сказав спасибо, пошел навещать Бабая и Абику, стараясь по дороге сильно не размахивать сетками.
Бабай заболел летом. Окучивая картошку на даче, он еще утром весело напевал песни под свой радиоприемник, но к обеду неожиданно занемог.
– Не слышу ничего, – сказал он, – словно контузия! Мир плывет…
Вокруг него забегали, помогая встать, лечь, перевернуться, снова встать, и, наконец, вызвали скорую помощь.
– За семьдесят, а на даче с картошкой, – укоризненно сказал врач, забрал на носилках Бабая и увез его в больницу.
Из больницы Бабай вернулся уже другим. Он совершенно перестал слышать, мало ел и все время смотрел в окно, словно что-то хотел там увидеть. Целыми днями он сидел на кухне в своей полосатой
