них каждому выдали лишь бумагу от советского правительства, удостоверяющую его личность. Выдача советских паспортов в то время еще не была налажена.
Поезд прибыл в Новороссийск 25 февраля. Теплушки отцепили от общего состава и перегнали на запасные пути. Начальник станции внял просьбам Берсенева и, взяв с него небольшую плату, разрешил им в них пожить, пока они не сядут на пароход. Устроив дела с жильем, Берсенев отправился договариваться насчет паспортов.
– Я отправляюсь в местное представительство Правительства юга России, – заявил он, собрав всех в одном вагоне. – Очень прошу не разбредаться. Вполне возможно, что вы все вскоре понадобитесь.
Погода была отвратительная. Шел непрекращающийся мелкий дождь, дул холодный ветер с моря. Никому и не хотелось никуда «разбредаться». Молодежь сбегала на рынок, что был рядом с вокзалом, купила вина, и теперь все сидели в одной теплушке, растопив печку, потягивая это вкусное вино и весело болтая обо всем. Было тепло и хорошо. А бедный Берсенев тем временем, схватив пролетку и изрядно промокнув, несмотря на зонт, добрался наконец-то до представительства и, добившись приема у самого большого начальства, уже входил в его кабинет.
– Помогите! – молитвенно сложил он руки и изложил суть дела.
– Конечно, поможем, – улыбнулся начальник. – Художественному театру как не помочь! А концерт для нашего учреждения сделаете? Естественно, благотворительный! Вы нам, мы вам…
– Никаких вопросов! – воскликнул Берсенев. – Завтра же сделаем концерт.
– Сколько вас человек?
– Тридцать шесть.
Начальник нажал на кнопку звонка, и в кабинет вошел секретарь.
– Выдайте господину Берсеневу тридцать шесть анкет на паспорта.
На следующий день с утра все поехали в представительство делать фотографии и сдавать анкеты, вечером играли благотворительный концерт в небольшом зале городской думы, а через три дня получили паспорта.
– Вы гений, Иван Николаевич! – говорили актеры Берсеневу, вертя в руках эти заветные корочки.
Вадиму Шверубовичу был выдан паспорт на фамилию Вадимов, а в графе «профессия» было записано: артист.
Теперь оставалось только достать билеты на пароход.
⁂
А между тем Новороссийск быстро заполнялся беженцами. На российских судах свободных кают не было, и кроме того, никто не желал сажать даже на палубу группу актеров со всеми их тюками, мешками с мукой и декорациями. Боялись перегруза! Иностранные же суда брали на борт только иностранцев и тех русских, которые связаны были с иностранными экспортерами или фирмами, торгующими с заграницей. Качаловской группе, которая к тому же была и не в состоянии оплатить свой переезд валютой, сесть на эти корабли никакой надежды не было. День шел за днем, а ситуация не менялась. С утра до вечера Берсенев и антрепренер Леонидов бегали по пароходным обществам и пытались договориться. Возвращались они измученные, еле держась на ногах, но все же не теряя надежды, а наутро снова бежали в порт. Житье в теплушках стало постепенно для всех уже привычным. Ходили на рынок, меняли какие-то вещи на еду, готовили на печке, стирали, сушили белье, сидели по вечерам все вместе за чаркой вина, пели, вели споры о театре, иногда ссорились. Особенно отличался актер Александров. Он придумал, как ему быстрее пьянеть, и спирт, который ему удавалось достать на базаре, разбавлял кипятком. Пил он его, как чай, дуя на него и втягивая сквозь губы со звуком. Опьянение и вправду приходило быстро, и в это время у него очень повышалась самооценка.
– Васька Качалов – дутая величина, – вещал он. – Пустышка! Мыльный пузырь!
– Что вы такое говорите, – пытался его урезонить кто-нибудь из актеров.
– Я говорю правду! Вот я – действительно большой актер! У меня трагический темперамент с глубокими чувствами, а вот такие бездари, как Васька, которые выползают только на одном обаянии, не дают мне пробиться на вершину, – гордо вскинув голову, выговаривал он. – Но настоящего-то зрителя не проведешь! Он в состоянии оценить те бриллиантики, которые я создаю на сцене в своих маленьких ролях, и еще неизвестно, кто сборы делает…
Кто-то вступал с ним в спор, все начинали кричать и ругаться до хрипоты. Качалов же если и находился в это время здесь же, никогда не вступал с пьяным актером в дискуссию ни по какому поводу, а только тихо усмехался. Это раздражало Александрова еще больше, и он неистово кричал: «Я Моцарт, а ты, Васька, – Сальери!»
Ольга Леонардовна тоже никогда не участвовала в подобных перебранках. Обычно она в такие минуты сидела молча на своем чемодане недалеко от печки. Рядом с ней, как и всегда, на попа был поставлен второй чемодан, заменяющий ей стол. На нем, как обычно, была расстелена маленькая белоснежная кружевная салфеточка, а на ней стоял все тот же стеклянный подсвечник с огарочком свечи и лежала читаемая ею книга, из которой торчал ножичек слоновой кости, заменяющий закладку. Читать при таком крике было невозможно, и она во время подобных перебранок спокойно и задумчиво полировала себе ногти замшей, тихонько напевая какой-нибудь романс. Ноги ее были закутаны в одеяло из лисьих шкур, пальто она не снимала, а на шею и отчасти на голову накидывала пуховый оренбургский платок. Каким образом она умела в подобных условиях создавать вокруг себя уют и удобства, всегда оставалось загадкой. Некоторые даже прозвали ее за это «герцогиней» и «Ольгой Леопардовной». Ее это не обижало.
Александров же, допив вторую кружку своего «чая», продолжал восхвалять себя и ругать всех и вся.
– И Станиславского я тоже не признаю! Он так себе актер, между нами. Очень средних способностей актер… – кричал он и, внезапно замолкнув на полуслове, падал и тут же засыпал.
Разгоряченные актеры еще немного спорили, но потом тоже успокаивались.
На ночь все расходились по своим теплушкам и запирались. Сходни убирали, боясь разбойников. Ночи были темные, длинные, тревожные. Темнело рано. Свечи берегли и зажигали их только для того, чтобы поесть или устроиться на ночь. Спали на корзинах с костюмами, на театральных сундуках, на свертках с театральными сукнами, на мешках с мукой, на своих чемоданах.
⁂
Так прошел месяц. В конце марта уже стало пригревать солнце, почки на деревьях раскрылись и появились первые листочки, вовсю запахло весной, а качаловская группа все еще сидела в своих теплушках, ожидая возможности покинуть Новороссийск. И наконец, о счастье! Капитан итальянского судна «Прага» согласился взять их на борт.
– Кают нет. Поедем на палубе, – возбужденно сообщил группе Берсенев, вернувшийся из порта с этой радостной вестью. – Пытался хоть для наших женщин что-то сделать, но…
– Ничего, Иван Николаевич, как-нибудь… Лишь бы выбраться отсюда, – радовались все.
Они уже устали от долгого ожидания и готовы были к любым условиям переезда.
