Герцен в шоке от той Европы, которую он застал. В апреле 1850 года он пишет в комнате парижской гостиницы:
«Видимая, старая, официальная Европа не спит — она умирает!
Последние слабые и болезненные остатки прежней жизни едва достаточны, чтоб удержать на несколько времени распадающиеся части тела, которые стремятся к новым сочетаниям, к развитию иных форм.
По-видимому, еще многое стоит прочно, дела идут своим чередом, судьи судят, церкви открыты, биржи кипят деятельностию, войска маневрируют, дворцы блестят огнями — но дух жизни отлетел, на сердце у всех неспокойно, смерть за плечами, и, в сущности, ничего не идет. В сущности, нет ни церкви, ни войска, ни правительства, ни суда — все превратилось в полицию. Полиция хранит, спасает Европу. Под ее благословением и кровом стоят троны и алтари, это гальваническая струя, которою насильственно поддерживают жизнь, чтоб выиграть настоящую минуту. Но разъедающий огонь болезни не потушен, его вогнали только внутрь, он скрыт. Все эти почернелые стены и твердыни, которые, кажется, своей Старостин) приобрели всегдашность скал, — ненадежны; они похожи на пни, долго остающиеся после порубки леса, они хранят вид упорной несокрушимости до тех пор, пока их не толкнет кто-нибудь ногой».
Прогнивший внутри, морально развращенный и поддерживаемый только с помощью силы — такой диагноз ставит Герцен установленному порядку в Европе. Он симпатизирует тем, кто призывает к революции, но содрогается перед последствиями их идеологических абстракций. «Отчего <…> верить в Царство Небесное — глупо, а верить в земные утопии — умно?» — обращает он вопрос к друзьям. Ибо единственное, что имеет человек, что он должен иметь, это свобода, жить своей жизнью, придавать смысл самой жизни. В своих мемуарах он отмечает краткий обмен мыслями с французским историком и политиком Луи Бланом в 1852 году, когда они оба находились в эмиграции в Лондоне.
— Жизнь человека — великий социальный долг, человек должен постоянно приносить себя на жертву обществу…
— Зачем же? — спросил я вдруг.
— Как зачем? Помилуйте: вся цель, все назначение лица — благосостояние общества.
— Оно никогда не достигается, если все будут жертвовать и никто не будет наслаждаться.
— Это игра слов.
— Варварская сбивчивость понятий, — говорил я, смеясь.
Отвечая одному консервативному патеру, упрекавшему его в том, что он делает слишком мало, чтобы противостоять распущенному, материалистическому обществу, Герцен пишет:
«Вот видите, если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место, где нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол — как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и России».
Но вовсе не ради свободы мещан и купцов ведет Герцен борьбу. В мемуарах Былое и думы приводится следующее размышление:
«Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. <…> Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех, имеющих деньги). <…> Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий — хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег. <…> Во всем современно-европейском глубоко лежат две черты, явно идущие из-за прилавка: с одной стороны, лицемерие и скрытность, с другой — выставка и étalage. Продать товар лицом, купить за полцены, выдать дрянь за дело, форму за сущность, умолчать какое-нибудь условие, воспользоваться буквальным смыслом, казаться, вместо того чтоб быть, вести себя прилично, вместо того чтоб вести себя хорошо, хранить внешний Respectabilité вместо внутреннего достоинства».
Чересчур мрачно? Слишком пессимистично? Это ставили ему в упрек многие друзья и читатели. Но он находит подтверждение своему пониманию, когда всего через месяц после этой публикации читает книгу Джона Стюарта Милля On Liberty [О свободе]. В своих мемуарах Герцен записывает:
«…он издал странную книгу в защиту свободы мысли, речи и лица. <…> За два века <…> Мильтон защищал свободу речи против нападений власти против насилия, и все энергическое и благородное было с ним. У Стюарта Милля враг совсем иной: он отстаивает свободу не против образованного правительства, а против общества, против нравов, против мертвящей силы равнодушия, против мелкой нетерпимости, против посредственности. <…> Постоянное понижение личностей, вкуса, тона, пустота интересов, отсутствие энергии ужаснули его; он присматривается и видит ясно, как все мельчает, становится дюжинное, рядское, стертое, пожалуй “добропорядочнее”, но пошлее. Он видит, что в Англии (то же, что Токвиль заметил во Франции) вырабатываются общие, стадные типы, и, серьезно качая головой, говорит своим современникам: “Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает”».
Где не господствует свобода, не может существовать культура, но там, откуда культура изгнана, всякая свобода бессмысленна, там остаются лишь произвол и банальность. Свобода, которую Герцен готов отстаивать и душой, и телом, это свобода, которая из индивидуума может формировать личность, которая позволяет человеку возделывать свою душу и становиться образцом человеческого достоинства. Ради этой свободы он создает Вольную русскую типографию и основывает газету Колокол. В редакционном вступлении он так пишет о направлении газеты:
«Везде, во всем, всегда, быть со стороны воли — против насилия, со стороны разума — против изуверства, со стороны развивающихся народов — против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши».
Леоне Гинцбург узнал в этом призыве точное, выразительное описание европейского культурного идеала. Другому учителю, Сократу, он был обязан, однако, воззрением, что душа всякой культуры — жизненное поведение, персональная этика, в которой слова только тогда имеют значение, если они осуществляются на деле, связаны с безусловной верностью никогда не прекращающимся поискам единственного, что может придать смысл жизни: с верностью истине. Человеческой мудростью, истинным мужеством называл Сократ такое жизненное поведение.
Классический гуманистический жизненный идеал жизни в истине господствовал в течений столетий благодаря идее, что осуществить его лучше всего можно в vita solitaria, в уединенном, замкнутом существовании, вдали от мира власти и мирских соблазнов. Но Гинцбург, как и Герцен, знал, что уединенная жизнь была бы ложью, поскольку такие абсолютные ценности, как свобода и справедливость, и тем самым само дальнейшее существование культуры, находятся под
