последний раз езжу, в последний раз ем, в последний раз вижусь… Я стал все чаще подмечать «последние разы».
Повседневные маршруты, привычная еда, друзья, которые всегда рядом, – лишь теперь до меня дошло, что ничего человеку не полагается просто так.
До сих пор я не дорожил обычными страничками в череде будней. И спохватился слишком поздно, когда мирным дням уже подходил конец. Впрочем, это очень на меня похоже.
Я ненавидел себя за то, что плачу только о том, что уже потерял. Всю жизнь так прожил, все шестнадцать лет. А если бы не видел цифр, то так и умер бы наверняка, не поняв ничего по-настоящему важного. Пожалуй, вдруг подумалось мне, все-таки хорошо, что я вижу чертовы цифры.
Задул особо холодный ветер, и я сгорбился.
Поклонился напоследок магазину, нажал на педали и укатил по безмолвной темной дороге.
Осталось восемь. Встал я только в полдень, но не потому, что разленился.
Когда срок достиг двухнедельной отметки, я перестал ночами спать. Мучился разными мыслями до самого утра, задремывал часа на два-три, а потом просыпался ближе к полудню. Глубоко не засыпал, совершенно не отдыхал, ходил как ушибленный, с каждым днем все громче звенело в ушах, и каждое утро я встречал в недобром настроении. Еще немного так поживу – а потом смерть.
Утопая в тоске, я распахнул шторы, впуская в комнату солнечный свет. От мрака в комнате и на душе становилось только мрачнее, а солнце хоть немного возвращало мне бодрость духа.
Я поковырял свой то ли завтрак, то ли обед и пошел на улицу. Не куда-то конкретно, просто попытался развеяться.
В ближайшем к дому парке на качелях я обнаружил мальчика – он натянул кепку на глаза, низко опустил голову и качался в одиночестве. Судя по двадцатке над его головой, это мой давний знакомый – мальчик с четырьмя портфелями. Давненько я его не видел.
Не мне, конечно, говорить, но раз он в будний день в такой час качается на качелях, значит, он тоже почему-то – скорее всего, из-за травли одноклассников – не ходит в школу. Может, он тут с самого утра сидит. У него нет сил просить помощи у друзей, родных и учителей, вот и страдает тут совсем один.
Но даже если и так, я ему тем более не помощник. Такая уж у него судьба. Мне не стоит вмешиваться. И вообще, когда он умрет, меня даже не будет на этом свете. Я давно переживаю за мальчишку, но все равно ничем не могу ему помочь. Так я оправдывался, что вовсе не обрекаю его на смерть.
Вот если бы ему попалась такая же учительница, как Саяке в средней школе, она бы его наверняка спасла. В тягостных раздумьях я прошел мимо.
И вдруг минут через десять меня окликнул до боли знакомый голос:
– Ой! Это же Арата-кун!
Я обернулся.
На меня вытаращилась женщина на велосипеде:
– Точно, это ты! Исхудал, нет?
– Здравствуйте. Да… может, и исхудал.
Мама Акари Нацукавы, моей первой детской любви. Мы жили по соседству, но не виделись с самых похорон. Я несколько раз замечал ее на улице, но меня терзала вина за гибель ее дочери, и я старался не попадаться ей на глаза.
– Сто лет не виделись! Прогуливаешь, что ли?
– Н-нет, у нас укороченный день. – Я постарался придать голосу убедительности.
– А! А мне как раз вчера родственники вкусной хурмы прислали. Заходи в гости! И как раз, если тебе несложно, поставишь за упокой Акари палочку благовоний.
Я с самых похорон даже ни разу на могилу подруги не сходил.
Просто представляю, как Акари меня ненавидит. Я ведь ее все равно что убил. Я сомневался, что мне стоит тревожить их домашний алтарь.
– Я думаю, Акари бы обрадовалась. И сегодня так холодно. Заходи! – Мама подруги чуть не силком утащила меня в гости.
Три года я не переступал этот порог, но у них все так же пахло розами. Меня провели через гостиную к чуть потрепанному дивану.
Мне вспомнилось, как Акари еще в начальных классах радовалась, что они купили новый диван. Тут же пригласила в гости, и я помню, как мы на него запрыгнули. И то же самое с шестидесятипятидюймовым телевизором. Она похвасталась, что у них новый телик… Одно за другим всплывали воспоминания.
– Угощайся! – Мама Акари принесла на подносе нарезанную хурму и чай.
Я наколол один ломтик на зубочистку и попробовал. Сладкая, мягкая – как в старые добрые времена.
– Арата-кун, ты, наверное, уже в старших классах? Наверное, если бы Акари была жива, вместе ходили бы в школу, – тихо пробормотала женщина, бросая взгляд в соседнюю комнату, убранную в традиционном стиле. Там стоял буцудан[24] с фотографией дочери.
– Она училась лучше меня, так что, думаю, поступила бы в заведение поприличнее.
– Нет, она бы наверняка захотела учиться с тобой вместе. Мне так кажется.
Женщина забрала опустевшую тарелку на кухню. Я пригубил горячий чай и прошел к буцудану.
Сел перед ним в формальную позу и вгляделся в фотографию. Ее сделали перед торжественной линейкой на церемонии поступления в среднюю школу. Смущенная Акари стояла на фоне школьных ворот, такая чистая и светлая. Снимал ее отец, а я стоял рядышком, когда делали этот кадр. Тогда я даже думать не мог, что он отправится на семейный алтарь…
Я зажег палочку благовоний, позвонил в поющую чашу и сложил руки в молитве. Когда закрыл глаза, перед мысленным взором воскресла улыбка Акари.
Интересно, встречу ли я ее после смерти? Если да, то как мне смотреть ей в глаза? Простит ли она меня?
Мысли одна за другой проносились в голове, окутанной ароматным дымом.
– Извините… вы не покажете мне комнату Акари? – попросил я, когда закончил молиться и вышел на кухню к хозяйке дома, которая мыла тарелки.
– Ну конечно, – слабо улыбнулась она.
Я и так знал, где раньше жила моя подруга: в дальней комнате на втором этаже. Сколько раз ходил в гости. За закрытой дверью нас встретила столь знакомая мне розовая обстановка.
– Тут все как прежде.
– Да, так ничего и не смогли выкинуть.
Нежно-розовые обои, занавески, белье на кровати и даже коврик. Раньше я смущался, но теперь мне показалось, что тут очень уютно. Я огляделся по сторонам, вспоминая проведенные вместе с подругой дни.
Мы вместе гоняли в приставку и решали домашку, иногда ссорились. Даже в прятки умудрялись играть, хотя смешно, потому что мы друг друга сразу находили. Я от всей души порадовался,
