«Распределение дня в продолжение нашей жизни в Ясной Поляне до 1881 г. было довольно правильно и мало изменялось с сентября по май, то есть в те месяцы, когда отец писал и когда мы, его дети, учились. Летом время распределялось иначе – более разнообразно.
В учебные месяцы мы – дети и педагоги – вставали между восемью и девятью часами и шли пить кофе наверх в залу. После девяти отец в халате, еще неодетый и неумытый, с скомканной бородой, проходил из спальни вниз, в комнату под залой. Внизу он умывался и одевался. Если мы встречали его по пути, он нехотя и торопливо здоровался; мы говорили: “Папа не в духе, пока не умоется”. Затем он приходил в залу пить кофе. При этом он обыкновенно съедал два яйца всмятку, выпустив их в стакан.
После этого он до обеда, то есть до пяти часов, ничего не ел. Позднее, начиная с конца 1880-х гг., он стал вторично завтракать в два или три часа.
Утром за кофе отец был малоразговорчив и скоро уходил в свой кабинет, взяв с собой стакан чаю. С этого момента мы его почти не видели до обеда».
По воспоминаниям Сергея, Толстой работал в полном одиночестве, никому не дозволялось входить в его кабинет и даже двери в соседние комнаты запирались, чтобы обезопасить Льва Николаевича от вторжения. Воспоминания сестры Сергея Татьяны расходятся с этим утверждением: в кабинет писателя допускалась его жена. Татьяна знала, что мать тихо сидит с шитьем на диване, пока отец пишет.
Перед обедом Толстой отправлялся на прогулку или катался верхом, при этом он обычно инспектировал работы в своем имении. Затем он уже в более общительном настроении присоединялся к семье. Сергей пишет:
«В пять часов дня мы обедали. К этому времени отец приходил домой, нередко опаздывая. За обедом он бывал оживлен и рассказывал свои дневные впечатления.
Вечером, после обеда, он большею частью читал, раскладывал пасьянс или, если были гости, разговаривал с ними; а иногда он занимался с нами, читал нам вслух или давал уроки. В это время дня доступ к нему был свободен; он даже не всегда закрывал двери в свой кабинет.
Около десяти часов вечера опять все жители Ясной Поляны были в сборе, приходили пить чай в залу. В это время, как и за обедом, отец, когда был в хорошем настроении и здоров, оживленно рассказывал, особенно когда бывали гости. Перед сном он обыкновенно опять читал; одно время он вечером каждый день играл на фортепиано.
Спать он ложился около часа ночи».
Петр Чайковский (1840–1893)
В 1885 г. Чайковский снимал дачу в Майданове, в небольшой деревне под Клином, примерно в 100 километрах от Москвы. После многих лет блужданий по России и Европе 45-летний композитор испытывал величайшее облегчение от того, что его жизнь наконец-то устроилась.
«Я чрезвычайно доволен своим домиком, своим одиночеством и свободой и беспрестанно благодарю Бога, ниспославшего мне наконец то, чего я так давно жаждал», – писал он своей покровительнице Надежде фон Мекк[119].
Остаток своей жизни он проведет в Клину или под Клином.
Вскоре после приезда Чайковский установил расписание, которому неуклонно следовал, когда находился дома. Он просыпался рано, до восьми утра, и отводил себе час на чаепитие, курение и чтение – сперва из Библии, а затем из какой-нибудь другой книги, которая тоже была для него, по словам брата Модеста, «не только развлечение, но и труд»: он выбирал, к примеру, английскую книгу или же философское сочинение Спинозы, Шопенгауэра. Затем он выходил на первую прогулку, не более чем на три четверти часа.
В 9.30 Чайковский садился за работу, но приняться за сочинение музыки он позволял себе лишь после того, как управится с нелюбимыми делами, вычиткой корректуры или личной корреспонденцией. «Петр Ильич всегда, прежде чем приступить к приятному делу, спешил отделаться от неприятного», – комментирует Модест.
Ровно в полдень он прерывался на обед, которым наслаждался вполне – Петр Ильич не был переборчив в еде и хвалил всякое блюдо, зачастую просил также передать комплименты повару. После еды он в любую погоду отправлялся на прогулку. Брат поясняет: «Где-то когда-то он вычитал, что человеку необходимы для здоровья два часа ходьбы, и соблюдал это правило с педантичностью и суеверием, будто если пяти минут недохватит, то он заболеет, произойдут какие-то невероятные несчастья».
Суеверия Чайковского отчасти были оправданы – во время прогулок в нем зарождались идеи будущих произведений, и он нередко останавливался и делал записи, которые потом проверял и развивал за пианино. В письме Надежде фон Мекк Чайковский позволяет заглянуть в свою творческую лабораторию:
«Обыкновенно вдруг самым неожиданным образом является зерно будущего произведения. Если почва благоприятная, то есть если есть расположение к работе, – зерно это с непостижимою силою и быстротою пускает корни, показывается из земли, пускает стебелек, листья, сучья и наконец цветы. Я не могу иначе определить творческий процесс, как посредством этого уподобления. Вся трудность состоит в том, чтоб явилось зерно и чтоб оно попало в благоприятные условия. Все остальное делается само собой. Напрасно я бы старался выразить вам словами все неизмеримое блаженство того чувства, которое охватывает меня, когда явилась новая мысль и когда она начинает разрастаться в определенные формы. Забываешь все, делаешься точно сумасшедший, все внутри трепещет и бьется, едва успеваешь начинать эскизы, одна мысль погоняет другую».
