Может, и правда «реформа», И без нее не прожить, — Только без хлороформа Трудно ее выносить. Может, и впрямь он непьющий, Зря про него говорят, — Болью за всех неимущих Глазки кабаньи блестят. Может, действительно вера Танками, пулей сильна, Ведь палачей-офицеров Чествует молча страна. Может быть, нищий подсуден, Может, ответ ему: «Пли!» Может, в Лефортово люди, Нелюди грешной земли. Плачет в проходе гармошка — Душу царапает мне. Корчатся злые матрешки, — Мы в переходной стране. Горе людское — без брода. Некогда сильный народ, Тыкаясь, ищет прохода С этого света на тот.
Но вскоре и по телефону нельзя было позвонить — его отключили. Как в Белом доме, ждали, когда отключат свет и воду.
Утром я поехал на Калининский проспект, где заседала ликвидационная комиссия. Древняя, привыкшая диктовать моду всей стране столица, казалось, припухла и обомлела, в полной мере осознав, что такое выкликанная ею демократия в пятнистой форме. Москвичи впервые в жизни на своих улицах увидели поставленных лицом к стенке людей, всех, кто попадал под подозрение. Омоновцы бесцеремонно шарили по карманам, чуть что били: за другой цвет кожи, за не отведенный вовремя взгляд, за неосторожное слово. С особым удовольствием лупцевали тех, кто пытался что-то доказать, кричал о беззаконии, — здесь срабатывала врожденная ненависть двоечников к умникам. Им было позволено все или почти все. Но и этого было мало. Липецкий ОМОН завидовал красноярскому, осетинский — свердловскому. Этим дали больше, другим меньше. Вспыхнувший аппетит утоляли просто: добирали сами в коммерческих палатках и ларьках, просто у попавших под руку прохожих. Близкий к трону «Московский комсомолец» печатал объявления, обещая за головы «главных смутьянов» миллионы. За Анпилова — два миллиона, за Константинова — два, за Баркашова — два. Чего мелочиться, когда почти даром досталась такая страна. Когда арестовали Илью Константинова, то милицейские чины и рядовые чуть не передрались из-за брошенных им сребреников. Не стесняясь арестованного депутата, милиционеры в машине начали вслух обсуждать, кто и что «возьмет» себе на обещанное вознаграждение. Тот, что схватил за руку Илью первым, сияя лицом, сообщил, что теперь-то он наконец купит холодильник. Но у начальства были свои виды… Все тот же «Московский комсомолец» исходил желчью, требовал у Ельцина открыть охоту на ведьм.
— Уезжать надо, — говорили одни депутаты, встречаясь на Калининском. — И как можно скорее, еще загребут.
— Куда? — усмехались другие. — И на что? В семнадцатом хоть было куда. А сейчас? Была бы на свете такая страна, как Россия, уехали бы. А так, некуда и не на что ехать. Остается одно — глотать свое дерьмо.
На седьмом этаже работала особая комиссия во главе с бывшим депутатом Алексеем Порфирьевичем Сурковым. Они сортировали депутатов по спискам. Мне передали, что я — в черном. В другие попали те, кто вовремя ушел из Белого дома, кто голосовал за Ельцина, кто прислуживал власти. В этом театре абсурда, которым стала Россия, где, по определению Фильшина, любой порядочный — это опасный человек, я решил, что попал в неплохую компанию.
Возле входа столкнулся с депутатом Юрием Ельшиным. Закусив губу, прихрамывая простреленной в Белом доме ногой, он шел к двери. На вопрос: «Что нового наверху?» — безнадежно махнул.
— Пыточная компашка собралась. Среди них этот, придурок, что с вязочкой на лбу бегал. Ну, помнишь ленинградского депутата-спекулянта Богомолова, который торговал куртками в Белом доме. Ходит, орет, руками и ногами машет. Если хочешь получить деньги на дорогу или трудовую книжку, требуют ответить письменно на некоторые вопросы. — Он показал бумажку, где всем, кто обращался в комиссию, предлагалось ответить на восемь вопросов:
— Принимал ли я участие в работе десятого съезда?
— Голосовал ли за назначение Руцкого исполняющим обязанности президента?
— Было ли мое участие в работе съезда свободным или под давлением?
