Самих путников было ещё не видно за надымами, воздвигнутыми бурей.
Плащик
Столбы пара, вставшие над кипунами, достигли предела, отмеренного их росту. Упёрлись в прозрачную твердь, заклубились, стали растекаться на стороны, краями никнуть к земле. Бабки выводили маленьких внучков за валы:
– Смотрите, запоминайте покрепче. Может, век такого вновь не увидите.
– Увидят, и не раз, – предрекла строгая Корениха. – Вовсе бы в снежных пещерах не очутиться.
Внучки́ бабок не слушали. Стремились назад, к отцам со старшими братьями. Туда, где самое значительное грозило совершиться без них. Где сверстники в те пещеры играли…
Ко времени, когда самый первый дом стало возможно достигнуть крылечком и по-людски растопить печь, повесть о хождении в Кисельню знала вся Твёржа.
– Мозолик не то что одной ногой на мостик вступил – уже вторую занёс! – в охотку сказывал Гарко. – Тётя Равдуша как запела над ним! Первым взыванием вослед полетела, вторым догнала, третьим обратно вжиль повернула. А что левый глаз там остался, скорбь невеликая! Встанет Мозолик. Обрёкся уже тебе, Жогушка, невесту родить.
– А я что, – сказал Жогушка важно. Кругом смеялись, ерошили ему волосы. Чёрно-свинцовые, отцовские, братнины. Пятерня Светела была меж тех рук.
– Обратно бежали, я за тётей Равдушей из последних печёнок тянул, – скоморошничал Гарко. – В ночь хотели дойти, заря кровавая упредила. Выкопали норку на склоне, где буре не дотянуться. Плащиком закутались да и сидели себе. Буря воет, а нам и дела нету за прибаутками весёлыми, за сладкими подорожничками…
Какой такой плащик, люди тоже успели прознать. Все от мала до велика щупали его, все смотрели. Мужики гладили, девки прикладывали к щекам. Равдуша стыдливо разворачивала подарок. Мать спасённого сына поклонилась гостье сумеречно-серым плащом знаменитой кисельнинской выделки. С лица – паутинное плетение нитей. Снежинка зацепы не найдёт, дождинка не просочится. С исподу – густой мягкий пух, взятый из живого гнезда.
– А велик! Распахнуть руки коротки…
– А лёгок! – изумлялась большуха. – Весу нет, к земле не слетает!
Равдуша сложила плащ ей на колени, склонилась:
– Ты, государыня, всей Твёржи матушка. Гоже ли младшей невестке вперёд больши́ц красоваться… Яви милость, прими в руки хозяйские.
– Добрая невестка – дому благословение, – улыбнулась большуха. Отдала плащ обратно. – Носи, доченька, моей волей. Пусть греет и тебя, и деток твоих.
– На руке – что пух оботурий: не осязается, – дивились мужчины. – Если только губами…
– Вот, стало быть, что за крыло лебединое бабам под кугиклы примстилось.
– Да уж! Чай, не Носынина мелкопушная безрукавка.
Тяжко хворая Розщепиха мирскую избу покамест не покидала. Эка беда! Добрые люди всё как есть донесли. Про дивный плащик, про большухино дозволение Равдуше самой подарком владеть. Услышав, каково смотрелась теперь её многоценная безрукавка, Шамшица наново помертвела. Отворотилась к стене. Даже лакомых заедочек не отведала, коими потчевали её невестки.
Жизнь в Твёрже день ото дня выправлялась. Входила в обычные берега. К зелёному пруду пустили кормиться коз. Ходы, пещеры, отнорки вновь становились дворами. Когда облачко над зеленцом почти коснулось земли, а на крышах стал разваливаться прежде незыблемый снег, Розщепиха наконец встала.
– Думали, на смертные саночки пересяду? Ещё, злящие, чуток подождёте! Собирайте мне саночки не смертные, обычные! В Затресье гостить поеду, как замышляла.
Гарко с готовностью прянул исполнять. Бабка, понятно, в дороге будет уму-разуму поучать не смолкая, да ему ли привыкать! Зато у рогожников милая Убавушка ждёт…
