в Стране чудес, и Винни-Пуха, и лорда Питера Уимзи, даже над тем, где сияют огни большого города, – демоны ни перед чем не остановятся.
Прежде чем эсэсовцы пустили в ход оружие, я выхватила из кармана пальто пистолет и направила на них. Мерзавцы отшатнулись. Как мне хотелось с ними расправиться! Выстрелить, убить! Но я не смогла заставить себя нажать на курок. Даже в воображении.
Держа эсэсовцев на прицеле, я приказала им убираться из квартиры. И прихватить с собой одноногого, который плевался ядом и желчью:
– 777 островов – это твой конец! Зеркальщик лишит тебя рассудка!
Я хохотнула в ответ:
– Да мне все равно недолго осталось! Еще не хватало бояться отражений!
Я открыла путеводитель на странице, где был описан Шарф-остров. И оглянуться не успела, как книга засосала меня, выдернув из нашего мира. Я приземлилась прямиком на остров, почувствовала песок под босыми подошвами. Оборотень, свернувшись клубком, спал у костра, а Песочный человек как раз занес над посапывающей Ханной багровый кинжал. Я выхватила пистолет и пальнула в воздух. Песочный человек от испуга выронил кинжал.
Ханна, Рыжик Бен и капитан Морковка проснулись от выстрела. Только Оборотень, которому в глаза сыпанули сонного песка, дрых дальше. Песочный человек уставился на мой пистолет, и его лицо стало еще бледнее. Он спросил низким, меланхоличным голосом:
– Это еще что за волшебный фейерверк?
– А вот такой! Я тебя в решето превращу, если сию секунду не сгинешь!
Он тотчас же превратился в туман и поплыл над морем прочь.
– Мира? – пробормотала Ханна, протирая глаза. – Мира, это ты?
– А кто же еще! – засмеялась я.
Моя дорогая сестренка бросилась ко мне, и заобнимала меня, и зацеловала, и затискала. А я затискала ее. Какое счастье! Я все-таки спасла Ханне жизнь. Хотя бы в сказке.
39
18 января 1943 года, когда немцы пришли, чтобы окончательно нас уничтожить, было двадцать градусов мороза, на улицах лежал снег. Рано утром Амос, Эсфирь и я стояли на нетопленой кухне возле печатного станка, починка которого отняла у нас много времени и сил, и печатали листовку, призывавшую еврейское население сопротивляться до конца. Вернее, печатали Эсфирь и Амос; я все терла пальцы, пытаясь их согреть. И тут в кухню ворвался Мордехай Анелевич. Мы все удивились: командир ЖОБ никогда не являлся без предупреждения, к тому же нам сразу бросилась в глаза необычайная бледность его узкого лица. Мы привыкли, что его ничто не может выбить из колеи. В свои двадцать три – двадцать четыре года он был одним из самых старших членов Сопротивления, организовывал рядовых бойцов, подбадривал и подстегивал, и под его руководством мы превращались в нечто большее по сравнению с тем, чем были на самом деле. Своими речами Мордехай заставлял нас верить, что даже с допотопным оружием мы можем чего-то добиться и вернуть еврейскому народу утраченное достоинство.
Мордехаю не требовалась форма, чтобы обозначить главенство. На нем были поношенные галифе и серая куртка. Просто энергии в нем было гораздо больше, чем в нас всех. Даже больше, чем в Эсфири, которая всегда восхищала меня тем, что способна заниматься делом, стиснув зубы, и лишь во сне иногда поддается горю.
– Ты что здесь делаешь? – спросила Эсфирь у Мордехая.
Сама я даже не смела с ним заговаривать. Хотя он держался с нами как с равными, я не чувствовала, что стою с ним на одной доске.
Эсфирь же – одна из немногих девушек, руководящих боевой группой, – знала Мордехая еще с довоенных времен. Оба они состояли в «Хашомер Хацаир» и на летних каникулах все вместе выезжали на озера, а то и на море и там готовились к жизни в Палестине.
Были ли у них в ту пору какие-то отношения? Когда еще не было Сопротивления, которое затмило для них все остальное, в том числе и любовь?
– Немцы начали новую акцию, – без предисловий сообщил Мордехай. – Уже оцепили несколько улиц.
Для нас новость стала шоком. Мы знали, что СС рыщет в польской части города в поисках скрывающихся евреев, и исходили из того, что они сейчас сосредоточены на этой задаче, а у нас в гетто есть время подготовиться.
– У кого есть разрешение на работу, тому, мол, ничего не грозит. Но на это никто уже не ведется. Все попрятались.
Сумасшедших, верящих немцам и их обещаниям, уже не осталось.
– Немцы прочесывают дома. Кого находят, отправляют на Умшлагплац. Кто оказывает сопротивление или просто идет слишком медленно – расстреливают на месте.
– И что ты намерен делать? – спросила Эсфирь. Она быстрее меня сообразила, что Мордехай пришел не просто для того, чтобы ввести нас в курс дела. Мы боевой отряд и находимся ближе всего к центру событий. У Мордехая Анелевича есть план, и он хочет осуществить его как можно быстрее.
– Берите оружие.
– Что? – вырвалось у меня.
Эсфирь бросила на меня уничтожающий взгляд. Я прикусила язык.
– Мы должны затесаться в толпу, которую гонят на Умшлагплац. И по моему сигналу открыть огонь.
Амос решительно кивнул.
Эсфирь сказала:
– Я позову остальных.
А я… стояла в оцепенении.
Вот и наступила моя Масада.
Сегодня мне предстоит умереть.
И убивать.
Как же страшно!
* * *
Я изо всех сил старалась скрыть страх, когда все наши ребята собрались вокруг печатного станка и Мордехай спросил:
– Кто со мной?
Все подняли руки. И я тоже. К этому мы и готовились – к схватке с немцами. Принять в ней участие было делом чести. Я только надеялась, что никто не замечает, как дрожит моя поднятая рука.
– Есть одна проблема, – деловито сказала Эсфирь, словно рассуждала о поломке печатного станка. Какое же у нее самообладание! Я ей и в подметки не гожусь. Почему так? Ведь нам обеим нечего терять.
– Какая еще проблема? – нетерпеливо осведомился Амос, опередив Мордехая. Ему не терпелось броситься в бой, при этом его не очень интересовало, в чем именно заключается план нашего командира. А ведь план у Мордехая, несомненно, есть.
– У нас всего пять пистолетов и одна граната. Остальные гранаты, которые мы получили от группы Брейля, в нерабочем состоянии, – ответила Эсфирь.
– Я пойду в любом случае! – мигом среагировал Амос. Только бы не оказаться в числе безоружных, которых на задание не возьмут.
– Я тоже, – заявил Мордехай. Он не из тех командиров, которые посылают на смерть других. Он готов первым кинуться в бой и отдать жизнь за правое дело.
Михал поднял руку. Мириам тоже.
– Не на… – начал было Михал, но та твердо сказала:
– Куда муж, туда и я.
Оставался последний пистолет. Из нашей группы присоединиться мог еще один человек. И по всей логике это должна быть Эсфирь. Ведь она наш командир. Для нее это тоже само собой разумелось, она даже не стала озвучивать, что будет пятой, а сразу перешла к делу:
– Так что, каков план?
На миг я испытала облегчение: мне не нужно идти в бой, что бы в этом бою меня ни ждало. Я еще поживу. Пару часов. А может, пару дней.
Но через мгновение мне стало стыдно за это чувство. Стыдно перед товарищами. И еще больше – перед мертвыми. Зачем я цепляюсь за свою призрачную жизнь? Чтобы ночью перед сном фантазировать о Зеркальщиках, говорящих зайцах и Ханне?
Мне представилась возможность сделать что-то значимое в реальном мире, придать смысл нашей с Ханной жизни и смерти. Но я струсила, не вызвалась, как Амос, Михал и Мириам. Теперь именно они отправятся в бой вместе с Мордехаем и Эсфирью.
Однако Мордехай сказал:
– Ты остаешься, Эсфирь.
– Но… – вскинулась та.
– Чтобы группа продолжила существование, ей нужен командир, – сказал он так твердо, что Эсфирь не посмела больше спорить. Очевидно, подразумевалось, что все, кто пойдет с ним, погибнут. Прежде чем Мордехай успел снова спросить, кто еще готов к нему присоединиться, я подняла руку. Мне не хотелось больше стыдиться самой себя.
40
Впятером мы вышли на мороз. У каждого в куртке или пальто был спрятан пистолет; кроме того, Амос настоял, чтобы единственную исправную гранату мы тоже взяли с собой.
Мой пистолет лежал во внутреннем кармане толстой куртки. Тяжелый металл придавливал левую грудь сквозь свитер и рубашку. Я выхвачу его правой рукой и открою огонь по солдатам.
Миновав пару улиц, мы наткнулись на толпу людей: эсэсовцы гнали на Умшлагплац человек сто евреев. Лица у приговоренных были пустые, надежда уцелеть давным-давно потухла. Они смирились с участью, которую назначили им немцы.
С поднятыми руками мы направились к толпе, делая вид, будто мы обычные евреи, готовые сдаться. Солдаты дали нам знак влиться в это шествие навстречу смерти. Я опустила глаза. Мне не хотелось смотреть в лица людям, по которым я через пару минут открою стрельбу, равно как и разглядывать, как выглядят мои будущие убийцы.
Как и было условлено, в толпе мы разделились. Мордехай пробрался вперед, Амос – в центр процессии, я тоже держалась посередке, в паре метров от него, а Михал и Мириам пристроились в хвосте.
Мы шагали по холоду вместе
