то рука отца, юбка матери, бабушкин фартук. Да и взрослым людям подчас не легко без опоры.
В приемной не было холодно. Топили. Но ребенок дрожал. Вероятно, еще не согрелся. Стояла глубокая осень, подмораживало. А одели его, если это можно назвать одеждой, явно не по сезону. И вообще так одевать ребенка жестоко. Дети не хуже взрослых замечают тех, кто одет слишком хорошо или слишком плохо. Они не входят в причины и беспощадны в оценках, насмешливы.
На голове — пилотка, налезавшая на уши, — память давней военной поры. Лихой головной убор износился и выгорел так, что свисавшие из-под него льняные косицы казались бахромой.
Пальто заменяла заношенная до дыр женская кофта линялых голубовато-розовых тонов. Вытянутые продранные локти, обтрепанные подвернутые рукава. Видно, для тепла мальчуган подпоясался ремешком, но холод проникал к его тельцу и сквозь прорехи и через воротник — ошейник, обнажавший ключицы, отчего грязноватая шейка казалась еще тоньше. И личико тех же оттенков, что и кофта. Короткие залатанные штанишки, сморщенные чулки, разбитые сандалии.
Женщина расстегнула жакет и размотала пушистый серый платок. Ей было жарко. Села. Каждый сам по себе.
— Где вы его подобрали? — не выдержав, спросил следователь.
Женщина хмыкнула:
— Подобрала?.. А и верно, подобрала. — Помолчав, добавила: — Мать подкинула.
— Мать?
— Кто же?.. Сама в тюрьму угодила, а мальчишку мне сбагрила... Ей-то что? Харчи казенные, на всем готовом. А каково мне?
— Почему же именно вам... сбагрила?
Женщина вздохнула.
— Сестра...
— Ага, — произнес следователь. Сказал догадливо: — Значит, племянник.
— Племянник, — подтвердила она. — Наградил господь родными.
— Значит, сдавать привели?
— Привела. А зачем мне он? Своих трое. Сама на работе. Случись что... Она же, змея, извините за выражение, в третий раз садится. И хоть бы что. Одно звание, мать. Нешто матери относятся так?
— А тетки? — вырвалось у следователя. Но тон его был спокойный, равнодушный. Он привык таким тоном задавать любые вопросы, подавляя эмоции, маскируя мысль. И женщина не насторожилась, пропустила упрек. А ему уже не хотелось говорить с ней. Все понятно. Помолчав, он обратился к ребенку:
— Как тебя зовут, малыш?
Мальчик вскинул на него глаза, голубые, как деревенское небо. Не часто у него спрашивали имя и впервые назвали малышом. А ведь малыш.
«Как же это подло, — подумал следователь, — заставлять такие вот крошечные существа, абсолютно ни в чем не повинные, платить за ошибки, грехи, невоздержанность взрослых».
— Вася, — ответил мальчик тихо. И привычно вытер остренький носик рукавом. Оттаял в тепле. Но сам как сосулька. Его продолжала бить дрожь. Смесь холода и страха. Пришло то самое, чего так страшился. Давно и больше всего. Его — «сдавали».
Тетка все время грозилась «сдать». За любую провинность. За шалости его двоюродных братьев — ее детей. Просто так, под горячую руку, от скверного настроения. Но тычки, подзатыльники, попреки — это все изведанное, привычное. «Сдать» же влекло за собой нечто таинственное, жуткое.
Беду он почуял еще утром. Когда его не в пример хорошо покормили. А после велели одеться. И идти. Он впервые заупрямился:
— Не хочу. — И впервые не получил за возражение затрещину.
— Пойдем, пойдем, дурачок, — сказали ему ласково, что еще больше насторожило. Таким тоном приманивают злые люди собаку, чтобы ударить.
Пошел. И хотя не сопротивлялся, ни дома, ни здесь — в приемной, но все же упрямился. Хватался за дверные ручки, за перила. За человека, которому был совершенно не нужен.
Но он все-таки был нужен. Не чужому, а самому близкому по естеству человеку — матери. Хотя и не ведал всей своей нужности, значимости, можно сказать, цены. И хорошо, что не ведал. Ибо нуждались в нем не той материнской нуждой, от которой щемит сердце и слезы текут по ночам, если оторвана от ребенка. А имели в нем редкую по кощунственности, чисто практическую потребность. И необязательно, чтобы всегда был близко. И вообще не важно — где. Подкинут ли дальним родственникам или определен в ближайший детдом. Но обязательно живой. С подходящим для амнистии возрастом.
Не мать, а «мамка» она была. Названная так не ребенком своим, а теми, кто с ней вместе «тянул срок». Так кличут они заключенных женщин, которых освобождают из-за наличия маленьких детей.
— Мать-то он видел? Помнит? — спросил следователь как можно тише, шепотом, чтобы не услышал ребенок.
— Мать-то? Как же, видел, — не таясь, громко отозвалась тетка. — Да не больно вспоминает.
Взрослые невольно обернулись к мальчику. А он и не слушал их. Он глядел на дверь, окованную железом, и нервно крутил кончик своего ремешка.
Помнил ли он мать?
Ее наезды, как набеги, походили один на другой. Она появлялась внезапно и шумно. Если сразу различала Ваську среди других ребятишек, хватала и, пугая, начинала истерично причитать. Ее завывания вызывали сочувствие у случайных зрителей, и даже у сестры выбивали слезу. Но успокаивалась так же внезапно, как и заводила этот фальшивый ритуал. Словно внутри ее срабатывала до конца специально на такие случаи поставленная пружина. И тут же забывала о предмете рыданий.
Чуток погостив, уезжала. Возвращаясь, привозила какие-то вещи, не подходившие по размеру и фасону ни ей самой, ни сестре, ни ребятам. Часто ношеные. Тряпки дарила сестре. А та ворчала, но брала. Продавала соседям. Те в общем-то догадывались об их происхождении, но вопросами не донимали, благо по дешевке. Пользовались.
Потом начиналась гульба. Гуляла не одна, с компанией. Подпив, спохватывалась о сыне, особенно когда попадался на глаза, и, притягивая мальчика к себе, кричала, растравляясь:
— Спаситель ты мой! Несчастненький! Родненький!
Сползали по щеке волосы, текли слезы, она запивала их водкой, со стуком отставляла стакан, тыкалась лицом в ладони, крутила головой, будто голова отвинтилась от шеи и хотелось ее насадить покрепче. А «спаситель» не чаял как вырваться из пьяных объятий незнакомой женщины, от которой несло гадким запахом.
Однажды, разочарованная его естественным отвращением, она отбросила мальчика от себя, заорала:
— У-у, паразит! Родную мать не признает! — И к сестре: — Отучила, сестрица! От родной матери! Подлая!
Упреки натолкнулись на поток встречных. Полилась брань, матерщина. Слов оказалось мало, пошли в ход руки. Метались клубком разъяренные сестры, истошно вопили теткины дети, что-то билось, звенело, ломалось. Потом мать куда-то убежала. И тетка обрушилась на Ваську.
...Открылась железная дверь. Вышла женщина в форме защитного цвета.
— Кто с мальчиком? —
