делу. Другую половину готовил мой друг Леня Харахоркин. Почти всю финскую кампанию только мы с ним вдвоем готовили все войска к действиям на лыжах. Войска, действующие на южном направлении, никто не готовил так, как посланных для этого инструкторов – средних командиров направили на передовую командовать взводами, ротами и батальонами в зависимости от звания. Нас же направили прямо в Пряжу и Спасскую губу (меня). Это направление на Питкяранту и Суоярви. Только недели за две-три прибыли к нам помощники: ко мне – лейтенант Кропачев, а потом выпускники Лесгафта Павел Скоробогатов и Сережа Попов, и к Лене кто-то прибыл. Вот там и освоил всякие системы.
И в последний раз я общался с командиром резерва, когда получил назначение командиром пулеметного взвода в 337-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон 150-го новгородского укрепрайона. Как полагается, при убытии офицера принимает командир части. Перед этим рассчитался со всеми службами. Когда рассчитывался с начфином, а тогда как раз выдавали облигации займа обороны, меня начфин спросил, что я буду делать с займом. Я сказал, что все отдаю в фонд обороны. Он подал мне ведомость и говорит: «Вот тут распишись». А ведомость не на типографском бланке, а сделана от руки. Привлекло мое внимание, что там все крупные суммы, и в том числе самого Калетеевского – 8000 руб., а у меня 4500 руб. Я спросил, а почему на отдельной ведомости – самодельной. А это, говорит, для газеты, чтобы опубликовали список патриотов, сдавших свои сбережения для победы над коварным врагом. Я сказал, чтобы он мою сумму вписал в официальную ведомость, что-то не вяжется у вас: что, разве газета будет перечислять в финансовое управление? Если бы две его помощницы – молоденькие гражданские девицы не прыснули, то у меня подозрение само собой погасло бы. Проверить, куда пойдут эти облигации, я не мог. Скажу командиру при расставании. Когда тот меня спросил по традиции, какие у меня просьбы, жалобы, я сказал, что у вас начфин жулик – присваивает себе облигации займа, в том числе и те, что вы отдали в фонд обороны.
Затем я отбыл по назначению. Во время наступления 1944 года, уже за Петрозаводском, когда нас бросили с одного фланга на другой, мы в этот день, точнее, за сутки прошли 74 км, встретил я этого начфина, длинного, худого, в обмотках, с винтовкой, подвешенной за ремень на шею и болтающейся на груди. Шел он в составе штрафной роты, командовал которой мой однокашник по пехотному училищу Смирнов. Я ему сказал, что этот вот офицер (капитан или майор, не помню) из-за меня угодил: если он погибнет, то это вина будет моя. Юра Смирнов сказал, что этот-то точно не погибнет. О дальнейшей судьбе его я ничего больше не знаю.
Интересно, что меня направили в батальон, который стоял на рубежах тех же, на которые я попал в апреле 1942 года, непосредственно после непонятного апрельского наступления. Только тогда весь путь от станции Оять до Винниц и далее до передовой проделал со своими товарищами пешком, так как развезло все дороги и все автоколонны со снарядами, продовольствием, патронами и всем, что было нужно наступающим войскам, стояли в лужах раскисших грунтовок. Считаю, что это было основной причиной, скорее всего, провала наступления. Все войска были возвращены на позиции, которые занимали до начала наступления. А некоторые дивизии (может, я ошибаюсь, но помнится, что в том числе была и 272-я дивизия) не смогли преодолеть противостоящую ей оборону противника. Тогда за Винницами по мосту через речку нам пришлось преодолевать по пояс в воде. Снег бурно таял, реки вскрылись и все затопили. Выйдя на сухое место, мы отжали одежду, надели ее снова, направились дальше. Тут нас догнал старшина с навьюченным продовольствием конем. Сам он был пьян если не в стельку, то уж в подметку – это точно. Говорил, что это продовольствие на весь полк и что идет со стороны Тихвина. Мы с ним пить не стали, а приказали спешно следовать в полк. В этот же раз от самой Ояти, от контрольного пункта до Алеховщины, а далее до Винниц с ночевкой в Ярославщине я ехал в кабине студебеккера, причем от Алеховщины до ночлега мне пришлось сидеть за рулем. Когда я сел в кабину, водитель спросил, что я делал до тех пор, пока не стал лейтенантом. Я сказал, что служил в автороте, был шофером. Водитель без слов перелез через меня, подтолкнул меня на свое место и мгновенно уснул, даже не узнав, есть ли у меня водительские права. До самой горы перед Ярославщиной я и вел машину. По заболоченному спуску в виде латинской буквы «S» настил по стойкам с уложенными под углом подтоварником с тонкими бревнышками. Спуск крутой, с поворотами. Я разбудил водителя, сказал, что боюсь слететь с настила. Он меня обругал, что я его разбудил, нужно было взять из кузова цепи, надеть на задние колеса и на первой скорости скатываться. Я сказал, что все это мне известно, но лучше, если он сам спустится. Он довел до села, посоветовал, где мне заночевать, а сам направился в знакомый ему дом, к сударушке – первый раз я услышал это слово. Кстати, этого водителя с его студебеккером встретил я во время наступления летом 1944 года. Вез он снаряды, сказал: сажай свою роту на ящики – тут дорога хорошая, всех увезу. Не было гарантии, что мы будем двигаться в том же направлении, пришлось поблагодарить его и отказаться. Он моим солдатам говорил: «Командир ваш классно машину водит, жаль, что вам неизвестно, куда». У меня как раз имелась топографическая карта этого района. Под Новгородом их дали командирам, чтобы писать на обратной стороне конспекты занятий. А то, что мы попали во время наступления на этот «лист», так нам повезло. Я свою карту сохранил, а тогда помог шоферу, а ехал он опять один проверить правильность курса. А мы очень скоро свернули в сторону – ехать в самом деле было нельзя.
Ну а тогда переночевал я еще и в Винницах. Зашел в тот дом, где ночевал более двух лет назад, но комендант штаба 4-го стрелкового корпуса и поселка пришел в дом и сказал, что ночевать можно только в офицерском общежитии при штабе – пришлось идти туда.
Утром по знакомой дороге пошел на передовую. По пути меня обогнала верхом на коне девушка-почтальон. Онатак шлепалась всем, чем могла, по седлу, что я представил, как она мучается. Остановил ее, велел
