осени. Зябкий, но бодрый.
Раздался звонок у двери. Резкий, длинный, требовательный.
Наташа хотела встать и открыть, но ее опередила мать. Как резко изменилось лицо матери в это мгновение. Оно осталось в памяти и часто потом всплывало, будто проявляли фотографию, темное, перекошенное непонятным испугом.
— Я сама, — сказала мать нервно, — побудь в комнате. Не выходи. Я сама.
Кого боялась мама?
Звонок повторился еще. Настойчивей. Наташа осталась в комнате. Но дверь не открыли. Не слышалось голосов. Тишина.
Раздался третий звонок. Она не выдержала, вышла в коридор. Матери не было. Где же она? Наташа прошла на кухню, открыла чулан, заглянула в ванную, в туалет. А в это время звонили беспрерывно. Стали стучать. Видимо, были уверены, что в квартире есть люди.
Навесив цепочку, Наташа приоткрыла дверь. Много лиц. Она разглядела дворника, соседку с третьего этажа. Погоны милиции.
— Сейчас открою, — сказала, ничего не понимая.
Мужчина, который стоял ближе, в штатском, вошел первым и пояснил:
— Мы из милиции. — И спросил: — Вы одна?
— Нет, с мамой. — А сама гадала: «Где же она? Где?»
— Почему не открывали? — строго спросил он и, не дожидаясь ответа, прошел в комнату.
— Нет ее, — сказал он, вернувшись.
Они быстро осмотрели остальные помещения.
— Где мать? — спросил работник милиции.
Но в ответ лишь — растерянность.
— Это ее? — он указал на вешалку, где висело пальто.
— Да, мама ходит в этом... на работу, — удивление Наташи было искренним. — Здесь висело и новое, но его нет.
— В доме есть черный ход, — подсказал дворник.
— Что же вы молчали?! Покажите!
Наташа провела их на кухню и указала дверь на черный ход. Дверь оказалась не заперта. И обычно прикрывавшие ее куль с картошкой и ведро с тряпками были отодвинуты.
Милиционер, это был участковый, побежал вниз по лестнице. В штатском — инспектор ОБХСС — открыл окно и выглянул во двор. Обернувшись, сказал спокойно, будто ожидал того, что случилось:
— Сбежала.
И с досады поморщился.
— Как — сбежала?! — воскликнула Наташа. — Зачем?
* * *
Он еще раз провел кисточкой по щеке, оттянул толстыми пальцами кожу и, снимая пену с остатками волос, восхитился: «Прекрасные лезвия!»
Все было прекрасно. И «уилкинсоны» из валютного магазина, которые не брили, а ласкали, оставляя лицо гладким, как у младенца. И ванная. В никеле, голубом кафеле, с розовым ложем. Особенно теплая после балкона, где он только что делал зарядку. И прихожая, увешанная чучелами птиц и мордами зайцев — охотничьими трофеями. И желто-лиловая гостиная, она же спальня, столовая и кабинет, в собственного изготовления фотоснимках голых девиц, сувенирах и прочих безделушках. Вся его уютная однокомнатная кооперативная. И у подъезда «Москвич» цвета хлебной плесени.
И день. С ранним морозцем. Бирюзовый и ясный, как перспективы.
Лилась вода, и он не услышал, как вошла она. Открыла замок своим ключом. Символом ее равноправия здесь. И опустилась на стул в прихожей. Выйдя из ванной, он опешил:
— Надя?
— Я... Толя.
Когда-то, в первые дни их близости, случалось, она прибегала к нему и рано поутру. Не сюда. А в его бывшую комнатушку при кухне. Где ютился между любопытными соседками. Эти, как он называл, «заскоки» были приятной необходимостью. Но сейчас?
— Что?! — испуганно спросил он. И с нарастающим страхом ждал ответа, о котором уже догадывался.
— За мной пришли...
— Но зачем сюда?!
— Что сюда? — не поняла она.
— Зачем ты заявилась сюда?
Она не была ослеплена любовником до предела. Покопавшись в его душе, могла ждать и такого вопроса. И все же удар оказался неожиданным. Первый удар.
— А куда же мне идти, Толя? К кому?
Он думал в поглощавшей его панике: «Господи, не привела ли за собой хвост? Накроют у меня — все пропало».
Он ринулся через комнату на балкон, заглянул вниз. И стремительно назад, к двери. Приоткрыл осторожно, выглянул на площадку. Тихо. На цыпочках — к пролету. Никого. Вернулся в квартиру. Передохнув, спросил:
— А ты уверена, что за тобой не следили?
Надежда пожала плечами.
— Ну и что дальше? — спросил Анатолий.
— Нужны деньги... Вернуть и погасить... Вот и все.
Теперь он пожал плечами. Недоуменно. Хотя прекрасно понимал, что надо погашать.
— У меня денег нет.
— Я это знала... У тебя их никогда нет...
— Так чего же ты хочешь?! — вскричал он.
Иным людям очень необходимы встряски, разлуки и прочее для полного уяснения истинности чувств, ценности отношений. Но сейчас речь уже не шла о каких-то чувствах. С чувствами было покопчено раз и навсегда. Они спустились до ступеньки «элементарной порядочности». Но поскользнулись на ней.
А она-то считала его стеной. Опорой. Сильным мужчиной. Любитель горных лыж и лихой езды на автомобиле, туристских походов в сибирскую глушь, охотник и спиннингист, кино- и фотоумелец. Мастер на всё. Сейчас он линял, как плохоокрашенный забор под дождем.
— Но ты же обещал... Ты же говорил, что, если это произойдет, ты сделаешь все... Вывернемся...
Он молчал, убирая глаза.
Надежда резко поднялась, прошла в комнату и встала в центре. Огляделась. Будто пришла по обмену жилплощади.
— Кроме вот этих голых девиц и прочей чепухи, — сказала она, поведя пальцем, — тут все наполовину мое. Ты знаешь это. И там, у подъезда, машина. Такая же твоя, как и моя. И это ты знаешь.
Говорила и смотрела в упор. И его глаза, голубые, под рыжими кустиками бровей, густели смесью страха и злобы. Губы ее дрогнули.
— Да, да! Всё — на ту самую валюту!.. Которую я крала!.. Ради тебя... Толечка. — И поправилась, для объективности: — Ради нас.
— Стерва, — прошелестел он губами.
Надежда ухмыльнулась.
— Не обижаюсь. — И после паузы, которой стерла ухмылку: — Сейчас на другой квартире милиция обыскивает дочь. Вместо матери. А мать здесь. Как последняя шлюха. И вдобавок — воровка...
Она замолчала. Потому что он ударил ее. Ударил еще раз. И замахнулся в третий...
С «сильными» мужчинами нельзя так разговаривать.
* * *
Вернулся участковый. Наташе объяснили, что у них произведут обыск. Дали прочитать постановление. И попросили расписаться в нем за мать. Она читала, но слова плыли, не объясняя, туманя: «...хищении... ценности... вклады... на основании изложенного...»
Инспектор не обнаружил ценностей и сберкнижек. Только записи, адреса. Шкатулку, в которой
