от нападок местной шпаны. Они даже подкармливали несчастного пирожками, взятыми из дома у мам и бабушек. Мужики, копошащиеся в горожах, тоже преисполнялись сочувствия к Кольке, приглашали бывшего зэка за стол, накладывали чего-нибудь поесть и наливали стопочку… В общем, так и жил он — от милостыни до милостыни.
Как-то Коля, которому надоело шляться зимой по улицам, подрядился попрошайничать в переходах метро, но буквально через десять минут его оттуда вытолкали. Перед бывшим зэком открылась суровая правда жизни: нищенство в московском метро — это не что иное, как хорошо поставленный бизнес. Безногие и безрукие попрошайки, жалобно призывающие пассажиров «помочь ветерану», не участвовали ни в каких афганских войнах. Они просто потеряли конечности либо в результате несчастного случая на производстве, либо замерзнув где-то по пьянке. Уверяющие, что им нечего есть, нередко уже с утра пахли сильным перегаром. На водку у них откуда-то деньги находились. Квартир «бомжи» тоже давно лишились — или «помогли» ушлые родственнички, или облапошили «черные» риэлторы. В общем, деваться было некуда.
Бедолаг, работающих попрошайками, держали в подвалах, где их мыли и давали поесть какую-то баланду, одевали в военную форму, спускали в шесть часов утра в метро по эскалатору, заставляли кататься на досках по вагонам и произносить слезливые просьбы максимально жалостливым тоном… Забирали ближе к полуночи, когда уходила последняя электричка. Деньги, естественно, у них отбирали все подчистую. Спорить никто не осмеливался. А кому охота, не имея ног или рук, очутиться на улице?
Поэтому вставший у стены в переходе с протянутой рукой Колька и вылетел оттуда мигом, как пробка из бутылки, успев «заработать» только пригоршню мелочи. Почти сразу же к нему подошел сурового вида бритоголовый парень и, надувая пузыри из жвачки, спросил:
— На кого работаешь? На «солнцевских?»
— Просто прошу себе мелочь на сигареты, — пролепетал Колька. Теперь он боялся всех и вся. От разбитного хулигана, который мог при желании любому отвесить леща, не осталось и следа.
— Тут просто так стоять нельзя, — нахмурился парень. Хочешь «работать» — плати за место каждый день. И стой сколько хочешь.
— Не буду! — заупрямился Колька.
Бритоголовый не стал возражать. Он просто еще раз надул жвачный пузырь, взял новоиспеченного попрошайку под локоток и вывел наверх, напутствовав по дороге:
— Еще раз тут появишься — зубов недосчитаешься. Прокатимся с тобой. В лес. Я за рулем, а ты в багажнике…
Больше Колька решил не испытывать судьбу и, как и раньше, продолжил слоняться по городу совершенно без всякой цели: он катался в метро, в автобусах, часами мог сидеть на скамейках и смотреть себе под ноги. Теперь над бывшим заключенным потешались уже не подростки, а дети выросших детей СССР, то есть мои ровесники…
К соседу-бедолаге я всегда относился с сочувствием: родители и бабушка приучили меня никогда не смеяться ни над кем и не судить людей по внешности, не разобравшись во всем.
— Чтобы понять другого, надень его обувь и пройди его путь, — любил говорить отец. — Только так ты его поймешь.
Иногда я даже жалел, что не могу ничем помочь мужчине, который когда-то в юности на свою голову влюбился в первую красавицу лагеря. И вот теперь, кажется, выдалась такая возможность.
Уже под утро я вновь провалился в последний, беспокойный и тревожный сон, но он отличался от всех предыдущих. В этот раз я был не я.
* * *
Теперь я был не здоровенным парнем, отслужившим в армии, а худым, бледным, узкоплечим подростком, на целую голову ниже своего обычного роста. На моем лице было несколько порезов — я еще не научился аккуратно бриться. Я стоял в большом зале, наполненном людьми. Все эти люди почему-то смотрели на меня крайне неприязненно. Почему? Что я им сделал? За столом у стены сидела страшно неприятная на вид тетка лет пятидесяти, с очень злыми глазами и губами, сжатыми в тонкую ниточку. Одета она была в черную мантию. По обе стороны от меня стояли суровые люди в форме. Почему я здесь и кто все эти люди?
Неожиданно в толпе присутствующих я увидел знакомых: это были наши бывшие соседи — Кира Кузьминична и дядя Клим, родители Клавы и Коли. Помнил я их смутно — мы переехали из их двора, когда я был совсем маленьким, но несколько раз Кира Кузьминична с мужем приезжала к нам в гости в новую квартиру.
Взгляд Киры Кузьминичны, полный горя, почему-то был направлен прямо на меня. Ее супруг молча уставился в пол. Клава тихо плакала, вытирая слезы платком. А я и сам не заметил, что ко мне обратились.
— Подсудимый, — громко повторила неприятная тетка. — К Вам обратились.
— Да, — словно автомат, ответил я.
— Вам был задан вопрос!
— Какой? — глупо спросил я.
— Вы кричали вечером в тот день: «Убью!»?
— Кажется, да, — сказал я, тщательно пытаясь что-то вспомнить. В голове было все, как в тумане. Я с трудом понимал обращенную ко мне речь. — Да… нет, наверное, нет.
— Так нет или да? — теряя терпение, спросила судья.
— Да, кричал…
— Почему?
— Не помню.
— Не помните, что кричали?
— Не кричал.
— Вы спрятали тело девочки после того, как убили ее?
— Не помню.
— То есть Вы не отрицаете, что убили ее.
— Нет, не отрицаю, то есть нет, не убивал…
— Нечего из себя сумасшедшего корчить, — разъярилась судья, — была проведена судебно-психиатрическая экспертиза. В деле есть справка о вашей вменяемости, а еще признательные показания. Неправильную тактику Вы избрали, гражданин Фокин, Ваше поведение расценивается как неуважение к суду, даже с учетом того, что Вы — несовершеннолетний.
То там, то сям недовольные люди в зале стали выкрикивать:
— Под дурачка косит!
— Точно! Думает, пожалеют его, раз школьник!
— Попался бы он мне, я бы ему сказал пару ласковых…
— Тихо! Суд идет! — прикрикнул кто-то, и все умолкли.
Я попытался промолвить нечто членораздельное в свою защиту, но не смог. Язык будто отказывался мне повиноваться. Кира Ильинична, прижав ладонь ко рту, молча смотрела на меня и плакала. А я почему-то думал только о том, какие вкусные конфеты она мне передала, и был преисполнен к ней огромной благодарностью… Все бы отдал, чтобы еще разок их попробовать, хотя к шоколаду у меня еще с третьего класса отвращение. А в остальном чувствовал я себя очень
