До казни осталось два дня.
По всему, счет оставшейся жизни пошел на минуты.
Все больше страшусь не успеть завершить эту исповедь.
Наконец, у меня появились симптомы бессонных дней и ночей – когда беспричинно как будто теряется нить повествования и волей-неволей приходится припоминать, как оно происходило в действительности.
И уже не спасают спорадические шлепки по физиономии, битье головой о старинные стены тюрьмы, растяжки, прыжки и тому подобные физические упражнения.
От кровоподтеков на моем теле нет живого места.
Сама мысль о коротком привале абсурдна в преддверии вечного покоя.
Я душу готов заложить, чтобы продлить время и поставить, наконец, точку в моем невеселом повествовании…
93
Я уже говорил: не иначе, в аду сочинялся сценарий моей незадавшейся жизни!
Сам дьявол как будто науськал полубогов воссоздать на арене нового Колизея кровавую сцену последнего сражения Спартака.
Напомню (по памяти из БСЭ!), что пал он в неравном бою с намного превосходящим по численности и вооружению войском римского полководца Красса и произошло это ранней весной 71-го года до нашей эры на юге Италии (точнее, согласно Плутарху: «на узком, извилистом и каменистом перешейке промежду Ионическим и Адриатическим морями!»).
Со слов очевидцев той бойни, Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева, более захватывающего зрелища за все свои многовековые блуждания они уже не наблюдали и большего восторга не испытывали.
Оба называли и сравнивали между собой великие исторические сражения – от яростной схватки Иисуса Навина за Иерихон и вплоть до серийных побоищ времен Первой и Второй мировых войн! – и оба же, как ни старались, не могли припомнить, кто бы еще на их памяти так доблестно и бескомпромиссно бился один против тысячи тысяч.
Не стану скрывать, что меня захватили свидетельства жизни и подвигов легендарного борца за свободу.
Наконец я словно увидел героя живьем, в полный рост.
С детских лет Спартак отчего-то представлялся мне почти мифическим исполином с мощным торсом и гордо посаженной головой, громовым голосом и горящими свободой глазами, тогда как он был, судя по описаниям, всего лишь человеком, искусно владевшим всеми видами вооружений того времени – будь то кривой фракийский меч, кинжал, копье или трезубец.
В открытом бою ему не было равных, и на полях сражений он перемещался с такой быстротой, что у врага рябило в глазах.
Невероятные скоростные качества делали его практически неуязвимым.
Недаром известный поэт античности Гай Валерий Катулл сравнивал доблестного фракийца с извержением Везувия, ураганным ветром и блещущей молнией.
Во имя спасения жизни людей он мог отступить, но сам никогда не бежал с поля боя.
И даже в последнем смертельном сражении, брошенный трусливыми единомышленниками и тяжело раненный в бедро дротиком, он из последних сил бился один против тьмы наседавших на него римских легионеров.
– Ты дрался, как раненый тигр! – в превосходных тонах вспоминал английский премьер.
– Как раненый вепрь! – одобрительно скалился Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.
– Как раненый лев! – брал выше Уинстон Черчилль.
– Короче, как раненый зверь! – как бы скрадывал пафос Никита Сергеевич Хрущев.
При всем уважении к полубогам, меня бесконечно смущало сравнение с героем античной поры.
Бывало, я видел себя Моисеем, внемлющим Богу на горе Синай, иногда Гиппократом, волшебно врачующим человечество, однажды поэтом, подобным Петрарке, – но даже во сне я страшился кого-то убить, покалечить или причинить боль…
И вот я стою посреди Колизея, экипированный большим шлемом с грифоном на голове, круглым щитом и коротким фракийским мечом, поножами из дубленой кожи и бронзовым нарукавником на правой руке.
Вокруг меня по всему периметру ристалища замерли, застыли в напряженных позах сотни мастеров боевых искусств, готовых по первой команде ринуться на меня и смести с лица земли.
При всей торжественности момента казалось немного забавным видеть их в красочных доспехах древнеримских гладиаторов.
На одном шлем с полями без гребня и нагрудные доспехи, на другом шлем с гребнем и перьями по краям, пояс и набедренная повязка, у кого-то еще замечаю в руках сеть и трезубец, копье или два грозных меча.
Но, однако же, кровь у меня приливает к лицу при виде моего душевного друга, печально застывшего в позе Атланта под сводами дальнего арочного проема.
За отказ убивать своих ближних его приковали цепями к пурпурным полуколоннам из аметиста – точно под ложей Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева.
