возраста наш сын был идеологически подкован не хуже всех других детей Советского Союза.
Но вот что касается идиша, то о такой «твари» до сих пор Аркаша в детском саду ничего не слышал — и почти ничего не слышал от своих родителей. Впрочем, даже друзья его папы и мамы удивлялись: «С чего вдруг идиш?.. Кому сегодня нужен идиш?.. Вбил же себе в голову такую придурь — идиш!» И все-таки кое-что из всего этого Аркаша понял — предотъездные хлопоты, бремя которых легло прежде всего на еще юные и слабые плечи моей жены, затронули и его.
Однажды — два упакованных чемодана уже стояли тогда едва ли не посреди комнаты, что привносило в наш прежний устоявшийся образ жизни вокзальную суету, — мы с Аркашей играли на диване в лото. Я одну за другой вытаскивал из мешочка разные карточки и называл зверька, или фрукт, или предмет, который был на них нарисован: «Лиса», «Медведь», «Груша», «Шкаф», «Яблоко», «Кошка», «Стол»… Аркашины глазки моментально фиксировали картинку у меня в руках и принимались рыскать по лежавшим перед ним двум узким картонкам, поделенным на клеточки, — в каждой клеточке располагалась отдельная картинка с теми же животными и предметами, что и на карточках. Увидев искомое, он быстро накрывал клеточку круглой фишкой, словно запечатывая ее, чтобы зверек или птичка, не дай бог, не сбежали. Я делал то же самое на двух своих картонках. В общем — лото, кто первым закроет фишками все клеточки, тот и выиграл.
Обычно Аркаша играл с азартом и стремился во что бы то ни стало заполнить клеточки первым. Но в тот день он играл безо всякой охоты, выглядел потерянным и даже несколько раз проглядел на своих картонках названную картинку… И вдруг я услышал от него:
— Папа… Ведь ты уезжаешь от нас не навсегда?
Последние слова Аркаша произнес так тихо, как будто они присохли у него к нёбу и он едва ли не выгребал их изо рта языком.
— С чего это вдруг навсегда? — я пытался поймать взгляд его опущенных глаз. — Ты же знаешь, я еду в Москву учиться…
— А Саша сказал, что это только так говорится и на самом деле ты к нам с мамой никогда не вернешься!
Его голос дрожал, и я почувствовал, что, прежде чем ответить, мне самому нужно проглотить горький комок, застрявший в горле.
Я, конечно, знал его дружка Сашу, который жил со своей мамой на одном с нами этаже. Полгода назад его мама разошлась с мужем. Маленького сына она не раз оставляла у нас поиграть с Аркашей.
— Нет, мальчик… — я пальцем приподнял его мягкий подбородок, и наши глаза встретились. — Говорю тебе чистую правду… Я очень тебя люблю. И очень люблю твою маму. Давай договоримся: в каждом письме я буду присылать тебе маленькую сказочку, мама ее тебе прочитает, а ты нарисуешь к ней картинку.
Два года Аркашины рисунки висели на стене над моей кроватью в комнате, где я жил, пока учился в Москве…
* * *
Собственно говоря, сказкой был сам ходивший по домам Илия-пророк, за которым неотлучно следовала его постоянная спутница.
— Я спрашиваю вас, реб Йосл, — вздохнул нищий, — нужно тут сейчас кому-нибудь это сокровище— избавление?
— Если по-честному?
— А знаете, почему так? Потому что они не хотят мира между собой.
— Правда, правда… — закивал шамес и прищелкнул языком.
— Но вот-вот придет мое время, выкрикнул вдруг нищий.
Старый Йосл даже вздрогнул от неожиданности и быстро огляделся по сторонам. Он приставил указательный палец к губам и еле слышно сказал: «Я прошу вас, реб Илия-пророк, я прошу вас… Не так громко…»
А тот уже тише повторил:
— Вот-вот придет мое время: колесница огненная и кони огненные! В пылающей повозке, запряженной пламенными лошадьми, вознесусь я на небо…
Он бросил на шамеса горящий взгляд и добавил уже громче:
— Реб Йосл, вы — благочестивый еврей. Я возьму вас с собой!
— Из ваших уст да Богу в уши, реб Илия-пророк… Только немного тише, — шамес просто вцепился ему в руку. — Вы же знаете, у нас нельзя говорить громко… Не только стены, но… и дерево тут имеет уши…
И надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент, когда я сидел высоко над ними на толстой ветке и болтал ногами, у меня слетела одна сандалия и попала нищему прямо в голову.
— Ой, Господи! — вскрикнул тот. — Ты уже посылаешь мне знак…
Он вскочил с лавочки, схватил мою сандалию и вместе с ней убежал…
Йосл-шамес запрокинул голову. Стеклышки его очков сверкали на солнце, словно фонарики. Он приставил ладонь козырьком ко лбу и мгновение спустя, поймав меня в сеть своего взгляда, позвал:
— Слезай уже оттуда, босяк эдакий!..
Только этого мне не хватало, подумал я. Наверняка он обо всем донесет деду. А кто виноват — мама. Потому что это она купила мне сандалии на размер больше — «с запасом»! Стащив с ноги оставшуюся сандалию, я медленно и неохотно слез с дерева.
— Как вам нравится эта птичка! — шамес указал на меня пальцем, глядя при этом в сторону, как будто он обращался к десятку евреев, собравшихся на молитву. Разумеется, он меня узнал и тут же не преминул поддеть мою родословную:
— Что внук шойхета лазает по деревьям, как деревенский пацаненок, — это еще куда ни шло… Но иметь такую наглость, чтобы запустить ботинком в голову — и кому…
Тут он неожиданно осекся и уже другим тоном — мягче и душевнее — закончил: «Не годится, чтобы еврейский мальчик так себя вел».
Я уже надул губы, готовый заплакать, но почувствовав внезапное изменение в голосе Йосла, заныл, все еще уставившись в землю под своими босыми ногами: «Я не хотел… Она сама с ноги свалилась…»
— Ну, хорошо, хорошо… Уже вижу, что ты не злодей… Ни за что ни про что перепугал праведника…
— Только зачем он с моей сандалией убежал?.. Как я теперь домой пойду?..
Я снова начал хлюпать носом, но шамес уже запустил руку в карман, достал оттуда бумажный кулек и насыпал мне в ладони сладких конфеток с повидлом внутри.
— Не реви… И не говори глупостей.
Он уселся тощим задом на лавку и пальцем указал мне на место возле себя. Я тоже присел. Как и только что при разговоре с нищим, шамес настороженно огляделся, а затем приблизил свои губы к моему уху. Вот тогда-то он и раскрыл мне великую тайну: кто на самом деле этот нищий и кто — его
