(особенно Е. Калинкина), отделов Бундесархива в Берлине, Фрайбурге и Кобленце, Саксонского, Баварского, Вюртембергского архивов и Секретного государственного архива прусского культурного наследия.
Критика и интересные предложения участников коллоквиумов при кафедрах и институтах восточноевропейской истории университетов Базеля, Берлина, Дюссельдорфа, Фрайбурга, Германского исторического института в Москве, проекта «Военный опыт» (БЕВ 437) Тюбингенского университета, а также дискутантов международного интернет-семинара по восточноевропейской истории (Базель-Челябинск) способствовали кристаллизации гипотезы и упорядочению материала.
Я признательна Ю. Айхенберг, Д. Сухину, М. Шеер, Н. Штегманн, предоставившим мне свои опубликованные и неопубликованные работы, К. Тайхману и И.Купцову, обратившим мое внимание на важные источники, а также К. фон Линген за консультации по теме Второй мировой войны.
Я благодарю моих коллег по Центру культурно-исторических исследований ЮУрГУ И.В. Нарского, О.Ю. Никонову и Ю.Ю. Хмелевскую, общение с которыми, а также участие в совместных проектах стимулировало расширение исследовательского кругозора и пополнение методологического багажа. Особое спасибо Игорю Владимировичу Нарскому и Юлии Юрьевне Хмелевской, взявшим на себя нелегкий труд прочтения и правки манускрипта.
Своеобразным соавтором исследования я могла бы назвать профессора Дитриха Байрау, неустанное внимание, рекомендации и советы которого позволили книге состояться.
Книга посвящается самым постоянным и терпеливым читателям — моим родителям и моей сестре.
глава I
Военный плен в международной и российской дискуссии
В ходе Первой мировой войны военный плен превратился в особую сферу международных отношений и в один из узловых пунктов внутригосударственной дискуссии о войне. Различные аспекты содержания солдат и офицеров противника долгое время оставались важной основой для контактов враждующих сторон, нейтральных стран и негосударственных организаций. Именно в этой области были выявлены излишняя размытость созданных до войны норм международного права и узость поля деятельности благотворительных учреждений. Многочисленные нарушения подписанных соглашений всеми сторонами и попытки совершенствования правоприменительной практики во многом определили развитие международных отношений в межвоенный период.
Образ пленных стал излюбленным объектом пропаганды воюющих стран. На международной арене он превратился в одно из средств саморепрезентации нации и поддержания имиджа цивилизованного государства через обвинения противника в варварстве. Во «внутренней» дискуссии тематизация страданий пленных использовалась для ужесточения представлений о враге и дисциплинирования населения на фронте и в тылу.
I.1. Содержание военнопленных на восточном фронте в фокусе международного права
Возникшая во второй половине XIX в. тенденция к разрастанию масштабов войны и росту ожесточенности сражающихся сторон породила стремление международной общественности и благотворительных организаций предпринять определенные шаги к ее ограничению и хотя бы частичной гуманизации военных действий. Важнейшей фазой в формировании и кодификации международного права и институционального оформления негосударственных благотворительных организаций стал период с 1860 по 1910 гг[51]. Наивысшим их достижением стало подписание ведущими державами в 1907 году второй Гаагской конвенции, содержавшей особую главу «О военнопленных»[52]. Статья 4-я, открывавшая соответствующий раздел документа, впервые зафиксировала центральный постулат о гуманном обращении с безоружными солдатами и офицерами противника. Конвенция предполагала предоставление военнопленным условий содержания и обеспечения, стандартных для армии пленившего их государства (ст. 7). Согласно статье 15-й, в места содержания военнопленных получили доступ уполномоченные благотворительных обществ, деятельность которых должна была поддерживаться воюющими сторонами «в пределах, обусловленных военными требованиями и административными порядками». Письма и посылки заключенных освобождались от всех сборов (ст. 16), особое внимание уделялось свободе религиозных отправлений (ст. 18). Возвращение пленных на родину после окончания конфликта предполагалось в «возможно короткие сроки» (ст. 20). Примечательно, что документ разрешал использование солдат на работах в пользу пленившего государства, если они «не слишком обременительны» и не имеют «никакого отношения к военным действиям». Заработанные при этом средства должны были тратиться на улучшение положения пленных, а после освобождения и вычета расходов на содержание остаток подлежал выдаче им на руки (ст. 6).
Часть статей особо определяла принципы содержания пленных офицеров. Опираясь на традиции предыдущих войн, Конвенция предполагала досрочное освобождение высших чинов из плена под честное слово, если это соответствовало местным законам. В этом случае собственное правительство не имело права требовать от них совершения действий, противоречащих данной клятве. При нарушении честного слова и повторном пленении офицер терял право на обращение с ним как с военнопленным и мог подвергнуться судебному преследованию (ст. 10–12). В отличие от солдат, офицеры не могли привлекаться к физическому труду. Статья 17 предписывала выплату соответствующего чину содержания. Предполагалось, что по окончании войны стороны проведут взаимные расчеты за содержание военнопленных.
В 1914 г., на момент начала военных действий, все государства были уверены в неукоснительном соблюдении противником положений нового международного права. Однако формулировки Конвенции не затронули принципа государственного суверенитета, поэтому были обречены стать жертвой дилеммы «гуманизм vs. утилитаризм», так и не превратившись в незыблемые нормы[53]. В Германии, к примеру, рецепция Гаагской конвенции была привязана к смутному определению «военной необходимости», что приводило попытки соблюдения международного права к неизбежной коррекции, особенно в сфере обеспечения и принудительного труда. В целом же в ходе войны во всех странах-участницах фиксировались многочисленные нарушения установленных соглашений, в том числе и в отношении военнопленных.
Несоответствие условий содержания санитарным нормам, голод, эпидемии и высокая смертность в лагерях стали причиной интенсивной международной дискуссии и активизации деятельности нейтральных стран и международных организаций, что в свою очередь способствовало подписанию новых договоренностей между воюющими государствами. Для Западного фронта Первой мировой войны было характерно расширение рамок действия довоенного международного права. Франция и Англия, с одной стороны, и Германия — с другой, заключили более 10 пространных соглашений об обмене инвалидами и больными, интернировании определенных категорий пленных в Швейцарии, возвращении медперсонала, отмене судебных наказаний для военнопленных и т. д.[54] Центральные державы, обеспокоенные слухами о высокой смертности среди своих подданных в лагерях Сибири и Туркестана, через дипломатические представительства нейтральных государств направляли подобные предложения России. Однако позиция русских военных органов не позволила реализовать практику Западного фронта на Восточном.
Первоначально русская сторона отклонила даже предложение папы Бенедикта XV, направленного всем воюющим государствам с призывом на основе взаимности освободить из плена инвалидов[55]. Если обмен больными между Германией и Францией состоялся уже в марте 1915 г., то затянувшиеся переговоры с Россией задержали отправку первой партии до июля 1915 г.[56]. Гуманитарные по своей сути мероприятия рассматривались русским военным командованием как выражение государственного интереса и расценивались успешными только в том случае, если «нами получено больше, чем отправлено»[57]. Так же формально представители власти подходили к возможности облегчить участь пленных врачей в рамках установлений Женевской конвенции 1906 г. На запросы из лагерей о выдаче необходимых удостоверений чиновники
