тревога, переуступает главенство его голосу, тихому и ровному.
Пойду-пойду. Схожу да вразумлю этого человека.
Сара встала и осталась стоять перед ним. Не пойдешь. Сам же знаешь, не из таковских он. Нету в нем никакого разума. Ты все только спортишь.
Он глянул на нее, не мигая. Хаханьки-ха, сказал он.
Она положила руку на плечо ему и посмотрела в глаза. Он уставился на нее в ответ, кулаки сжались до белых костяшек, а потом развернулся, и дернул дверь нараспашку, и встал там, дыша полной грудью. Они за ним наблюдали, детка с плачем вскарабкалась матери на колени, и они слушали, как он тихонько ругается.
Вот вошел он обратно и встал руки в боки, вперившись в жену, а она отказывалась на него глядеть. Из другой комнаты вышла старуха с костюмом через руку и протянула ему, а Сара сорвалась с деткой от стола. Дурень, сказала она.
Рот у его матери скривился, а глаза сощурились, как у кошки. Ох уж этот молодой Хэмилтон, сказала она. Так-растак его бодахову[3] башку.
* * *
Вышел он пешком под небом насупленным и неопределенным. С запада перла наковальня со срезанной спинкой, а на холмах далекая дымка дождя. Костюм он надел обтерханный по манжетам, и на нем были башмаки, хотя предпочитал он ходить босиком, а под касторовым картузом своим прослушивал замыслы разговора как мужчина с мужчиной, от которого все уладится. Вот послушайте-ка. Не-е. Я вам попросту говорю.
Он двинул по перевалу Толанда там, где мир сгустился в зелени, и вышел на реку, огибавшую всю его длину. Перешел ее вброд по хребту из камней, и широким шагом поднялся по склону сквозь расступавшиеся камыши, и отыскал проселок – шел он с мощью человека, нацеленного на что-то одно, а когда небо раскрылось, не остановился, проселок от дождя размяк, и башмаки его пачкались в мякоти под ним.
Небу еще было что дать. Дождь падал плотней, и он остановился под деревом и сгорбился на корточках. Картузом облепило ему голову, и дождь капал на лицо. Костюм испятнало темным, кожу холодило. Он слушал, как позвякивал полог листвы и раскатисто трещала сорока, и уловил взглядом птичку над собой, посмотрел, как порхает она по дереву, а лазоревый поясок ее сияет. Подле него безликие желтые диски скерды обихаживались шмелем толстым, как его большой палец на руке.
Дождик смягчился до мороси, и он закатал рукава и вновь двинулся дальше. Побеленную граничную стенку поместья на Мшистой дороге он встретил там, где свет был жидок и рассеян сквозь деревья. Дальше увидел он раскинувшееся имение. Земля раскрывалась вширь, и он зашагал в нее, трáвы сиянье зелени, сад царство цветенья. Перед ним подле хлевов выстроились в ряд конюшни, и широкая спина дома свысока поглядывала на двор.
Койл натянул картуз пониже на глаза и направился к конюшням, тишина, вот только лошадь всхрапывает, и тут увидел брата своего на поле с мерином. Долгое братнино лицо сузилось, когда тот его заметил. Он стиснул челюсть и глянул через плечо, а Койлу начал сердитым шепотом.
Ты какого хера тут делаешь?
Койл не пошел навстречу шепоту брата, а вместо этого заговорил обычным голосом, тихо и ровно. Разбираюсь со всем этим, как и надо было.
Койл глянул, как брат его качает головой, размах его челюсти воздвигся пред ним, как препятствие. Вспышка в глазах и то, как сжался у него рот, и Койл уже увидел в нем лицо своего отца.
Этот ублюдок молодой где-то тут? спросил он.
Я ему оседлал. С собакой куда-то подался – ты погоди-ка, постой, сказал он.
Джим воздел руки, как будто это могло кого-то остановить.
Нигде годить я не буду. Поговорю с парнягой-то, а.
Не поговоришь.
Я уже решил. Это как есть неправильно.
Ты прав. Выселять вас как есть неправильно. Но если Фоллер увидит, как ты тут отираешься, хер ты что сделаешь.
Я про то, чтоб тихонько залечь, слышу с того дня, как слишком боялся и рот раскрыть.
Фоллер с его ребятками до тебя позже доберутся. Сам же знаешь, как оно.
Поглядим.
Ступай домой.
Койл улыбнулся. Хаханьки-ха.
Брата он оставил стоять онемело на поле и перелез через ограду, что неуверенно покачнулась под его тяжестью, и вышел на гравий подъездной дорожки. Камешки во влажности своей поблескивали, и хруст их под ногою, а затем пред ним красным восстала передняя дверь. Он потянул за колокольчик, и снял картуз, и сдернул листок вьющегося плюща со стены, покатал его, пока тот не испачкал ему большой палец. Дверь тяжко распахнулась. Перед ним встала домашняя служанка, волосы прилажены к черепу туго, а голубые глаза ударили в него таким взглядом, что она будто б читать могла его вот как есть.
Будьте любезны, мне нужно с хозяином поговорить.
В ответ от нее ничего, кроме взгляда в полный рост.
Передайте ему, это Колл Койл, сын Шемаса Койла.
Из-за женщины наблюдали укрепленные на стене оленьи головы с глазами-мраморками. Он на нее воззрился и подумал, будто в глазах у нее заметил движение, но потом она заговорила: Не можу вам ничем, – и навалилась телом на дверь, и закрыла ее. Койл миг обождал и позвонил в колокольчик опять, но дверь оставалась замкнута. Он поколотил кулаком в филенку и оторвал струнку плюща. Повернулся и обошел вокруг дома, встретился с бдительным взглядом горничной у двери в судомойню и брата своего нашел на конюшне.
Куда ублюдок, выродок этот поперся нынче утром?
Я тебе грил, иди домой.
Скажи мне, где он.
Брат вздохнул, а потом показал. Гортагор. Он обычно обратно в окружную едет по тропе Малыша Джо.
Джим провожал взглядом широкую спину брата, пока тот выходил с поля, а потом почесал себе челюсть и вновь обратился к лошади.
* * *
Хэмилтон пустил свою лошадь иноходью по сенной тропке, вившейся узко, собака ж его умелась вперед. Он поглядел в небо и на солнце в домовине туч, и увидел, что напряглось оно дождем, и позвал собаку, но той не видать было и не слыхать. По тропе, опутанной терном, он доехал до изгиба, а дальше приметил и гончую свою, и очерк человека на коленях.
Койл повернулся, когда увидел верхового, и встал посередь тропы. Картуз свой он снял и поднял руку, а когда всадник не остановился, пошел рядом с кобылой, и взялся за кольцо ее узды, и вынудил лошадь остановиться.
Хозяин, произнес он.
Всадник дал лошади шенкеля, чтоб двинулась вперед,
