ветчиной. Тоже десять долларов, кажется. Бесплатно. Красота.
Уже в метро, заменив туфли на беговые кроссовки под все те же черные брюки и белую рубашку, я еду и давлюсь всухомятку наворованным. После метро до дома еще идти минут десять. Я живу в Бруклине, на Кингс-Хайвей, линия метро F.
***
В квартире прямо напротив моей кто-то умер вчера, еврей или еврейка. На лестничной клетке с самого утра раздавались шарканье подошв и разговоры в несколько голосов. Через приоткрытую дверь была видна гостиная с кучей старых стульев и сдвинутыми буквой П овальными столами. За ними сидели трое мужчин и пожилая женщина в выцветшем халате.
На первом этаже в подъездном предбаннике висело что-то похожее на расписание выступлений скорбящих гостей с названиями тем для беседы на иврите. Время и даты стояли в английском формате.
Сами прибывающие на невеселое торжество мужчины и несколько женщин были при полном параде: черные плащи, шляпы, длинные юбки и прочие «симпатичные» аксессуары ортодоксального иудейства. Или неортодоксального. Убей, не знаю. Короче, хасидов. Кажется, так их зовут. Многие мужики приходили с айподами, женщины с шуршащими пакетами из продуктовых лавок с Кингс-Хайвея. Все некрасивые. Женщины, не пакеты. В черном, в толстых колготках и башмаках.
Я стараюсь пройти мимо этих людей очень быстро. Я не еврей, и, несмотря на все мое любопытство, мне немного неловко.
Снаружи – Оушен-Парквей, проспект, как река, берущий начало где-то в холмах бруклинского даунтауна и впадающий в океан. Буквальный океан. Атлантический. Моя шестиэтажка, выстроенная, как и все дома для людей на пособиях, в форме креста, завернута в леса и веревки. Активная стадия ремонта.
Здесь всегда дует ветер. Километры воды в двух шагах от места моего обитания приносят свежую влажную пыль. Вообще, конечно, ничего они не приносят, но звучит это очень красиво. Нагнал я пафоса, да?
Сегодня тепло, солнце щурит глаза пешеходов, отражаясь в витринах и на ржавых вывесках окрестных трущоб. Все окна супермаркетов и стены жилых домов для иммигрантов-бюджетников заклеены рекламой вакцины от гриппа: красивая кудрявая девушка на ней показывает свои банки и сжатый бицепс на левой руке. Двадцать семь долларов за процедуру.
Вокруг моего дома очень много кабинетов лойеров, зубных и ортопедов с отформатированными под латынь кириллическими именами: Nick Korsunski MD; Tanya Katz MD; Abe Shpakov MD PhD. Это значит, что район тут хороший, раз здесь практикует белая косточка эмиграции – эскулапы и правоведы. Ими непросто стать. Пролетарии обживают места намного грязнее. Впрочем, это они сами их превращают в такие, как Брайтон или Джамейка. В срач. С тараканами и прочей «радостью».
Я живу тоже с врачом, точнее с медсестрою на частичной занятости в какой-то больнице. В смысле она снимает двушку и сдает одну комнату мне и руммейту[5] Юре. Ей лет пятьдесят, у нее большой старый джип и короткие толстые ноги. За пятнадцать лет в США это все ее приобретения.
Ее зовут Мария Михайловна, и хотя в Америке отчеством никто не пользуется, она продолжает на нем настаивать. Она та еще тварь: постоянно что-то мутит с моими счетами за коммуналку, не дает провести Интернет в нашу комнату, много советует по моему внешнему виду: то «Марк, ну-ка оденься теплее», то «а шапка-то тонкая». Выносит.
Но это не самое страшное. Эта Мария говорит. Она говорит постоянно, говорит обо всем, и ее не заткнуть. Способ спастись только один. Надо знать до секунды, когда она встает на работу, идет по нужде, что-то готовит на кухне, – все для того, чтобы не столкнуться с ней в лобовую и молодости не завянуть от скуки.
– Марк, раз ты сегодня на отдыхе, поставь и наряди тогда елку, – сегодня я не успел увернуться от говорящей метелки.
– Да пошла ты в жопу, старая слякоть, у меня раз в год выходной, и срал я на все твои елки!
Это я только так думаю. Никакую елку я, конечно, ставить не стану, но промолчу. Еще рано. Еще квартплата за месяц не кончилась. И да, у меня сегодня выходной.
Сегодня, правда, очень тепло на улице. За декабрь я уже успел привыкнуть каждый день продуваться до кашля по пути на станцию метро и выздоравливать в тот же вечер на работе. И солнце тоже приятно, совершенно, как оказалось, не слепит. В теплый зимний солнечный день этот город в центре пахнет копченными на открытом огне кренделями и хот-догами, возле метро – типографской краской и бомжами, а на моей русской окраине – хлебом и выхлопными трубами. Но, вообще, в Нью-Йорке в декабре очень холодно.
Бруклин под солнцем очень вкусный и симпатичный, правда. Когда у тебя пустота и в холодильнике, и на всех полках для сыпучих продуктов, когда твои окна выходят во двор, куда не проникает свет, и живешь ты с болтливою иммигранткой и соседом-задротом, тоже, кстати, смертельно болтливым, внешний мир становится очень выпуклым и аппетитным. Солнце, три зеленых светофора подряд. Все в радость.
От дома мне нужно пройти метров сто двадцать туда, где кофейня – мое развлечение на выходной. «Бейгл Бой» называется. Тут всегда очень жарко и вокруг всегда люди. Я знаю, что никогда в жизни не заговорю с ними просто так, и никогда их больше не увижу, и, вообще, все они, скорее всего, хорошо прожеваны бытом, выходят на улицу только по делу, заходят в кофешопы действительно только с целью поесть и потом идти дальше. Но это неважно. Мне нравится быть среди незнакомых людей и смотреть на их беготню и общение. Да, завтра я тоже возьму ноги в руки и буду куда-то опаздывать. Но сейчас, в полпервого дня, я буду сидеть и делать как можно меньше движений.
Мне повезло: я пришел в ее смену. Она, та, от которой весь внешний мир на какое-то время сжимается до размера ее лица и, может быть, чего-то еще, у меня есть в каждом магазине, на каждой улице, в любом помещении, на работе.
Здесь, в этом кафе, Она – это кассирша. Нет, девушка за кассой с копной зашпиленных серых, нет, не седых, волос и худыми ключицами. Ее зовут София. От нее не пахнет едой, в отличие от ее имбецильных коллег-кофеваров и бутербродных маляров с жирными лицами и обезьяньими жестами. Но они могут с ней говорить, обнять, заграбастать ее плечо или руку. Я могу только что-то забыть на прилавке, вернуться, улыбнуться и, заново проверив свой пустой лексикон, сесть за стол наслаждаться безмятежностью позднего утра и
