и девочка Рая.
Пока я находился в клинике в Кёнигсберге, я не мог учиться, да и в последующее время тоже. И теперь, чтобы наверстать упущенное, нужны были частные уроки. Я вспоминаю об Ирине Яковлевне как об очень компетентном преподавателе, необыкновенно дружелюбном и приятном человеке. Я рос в среде, где говорили на трех языках: немецком, русском и литовском. На первых двух я говорил свободно. Обучение чтению не составило для меня никаких трудностей, и под руководством Ирины Яковлевны я вскоре стал изучать и другие предметы. Мне очень нравилось учиться. Я узнавал о новых вещах, и это увлекало меня и открывало широкие горизонты.
С Раей и ее старшей сестрой я познакомился, когда мы переехали в комнату, которую сняли у их отца, господина Новака, состоятельного человека, имевшего собственный особняк в Пензе. Мы с Раей вскоре стали закадычными друзьями, и хотя она была на три года старше меня, мы обожали друг друга. После встречи с Раей моя мечта иметь сестру осуществилась: она относилась ко мне как к своему младшему брату. Рая читала мне книги; мы играли с ней дома и на улице и даже на лошади катались вместе. Эта небольшая, но очень выносливая лошадь, запряженная в сани, была настолько добродушной, что мне доверяли вожжи, и я до сих пор вспоминаю, какое волнение и счастье испытывал в те моменты, когда лошадка убыстряла бег, и Рая, радостно смеясь, прижималась ко мне.
Весной 1915 года мама решила, что нам нужно обязательно поехать на курорт, чтобы укрепить мои мускулы. По ее мнению, наиболее подходящий находился в окрестностях города Харькова. Называлось это место Славянск — российский курорт, известный своими минеральными источниками. Мне жаль было уезжать из Пензы, но поделать я ничего не мог и с грустью расстался с Раей.
Наше пребывание в Славянске — драматическое и короткое — не запомнилось бы мне ничем, если бы местный доктор не посчитал, что мое здоровье можно быстро поправить с помощью минеральных ванн, температура которых каждый день должна понижаться на один градус. А ведь доктор в Кёнигсберге предупреждал, что мне ни в коем случае нельзя принимать холодные ванны. Однако по непонятной причине мама поверила эскулапу в Славянске, и в результате такого «лечения» я снова заболел. Меня перевели в клинику в Харьков, где я провел целый год. Мне повезло: врачам удалось меня вылечить. Я чувствовал себя не хуже, чем до «славянских ванн». В харьковской клинике я был единственным ребенком. Долгое пребывание в ней запомнилось мне как очень грустный период моей жизни. Нигде больше и никогда я не чувствовал себя таким одиноким.
В то время у нас не было постоянного места жительства. Отцу не удалось найти квартиру в Пензе, к тому же работа у него была такая, что ему приходилось много разъезжать.
Рассчитывая на то, что война скоро окончится, мои родители решили уехать на Кавказ и остаться там до тех пор, пока не установится мир. На Кавказе — полезный для здоровья мягкий климат и много туристических гостиниц и пансионатов. Мы приехали в Кисловодск и остановились в «Гранд-отеле» — самой лучшей гостинице города.
Когда мы прожили в гостинице больше месяца, моей маме вдруг сообщили, что Кавказ не входит в перечень тех районов, в которых разрешено проживать евреям. Но поскольку она была замужем за купцом первой гильдии, то ее эти ограничения не касались, как не касались они выпускников университетов и других «привилегированных евреев» и их жен. Однако на меня, на ее сына, эти привилегии не распространялись, и мы были вынуждены уехать. Управляющий гостиницы решил помочь нам и порекомендовал пансионат, владелец которого дружил с шефом местной полиции.
За небольшую дополнительную плату мне разрешили остаться в пансионате.
В пансионате не оказалось детей. Я снова был один, и мне не с кем было играть. Но окрестности мне очень нравились. Я и мама много гуляли, восхищаясь горами и великолепными видами.
Последствия февральской революции 1917 года ощущались даже в Кисловодске. В пансионат стали прибывать новые гости — бывшие политические заключенные, которых Временное правительство освободило из тюрем и отправило в Кисловодск для восстановления сил. Полицию распустили, ее заменили старшие и младшие ученики гимназии. Помню, с каким восхищением я наблюдал за этими школьниками, которые в своей форменной одежде с красными повязками на рукавах и кобурами, болтающимися с боку, патрулировали улицы.
Первого мая я видел огромную демонстрацию в городе. В числе демонстрантов были и горцы, в ярких национальных одеждах восседавшие на красивых разгоряченных конях.
Мой дядя Елияс между тем переехал в город Екатеринослав и сообщил нам, что мы можем снять квартиру в том же доме, где он живет со своей семьей. В июне 1917 года мы приехали туда, и у меня появилась своя комната.
Екатеринослав, который позже переименовали в Днепропетровск, оказался довольно крупным городом с промышленными предприятиями. Расположенный на берегу Днепра, он запомнился мне широкими улицами и большими парками. Четыре года, которые мы провели здесь, были богаты событиями, и порой довольно драматическими.
Один за другим сменились семнадцать режимов. Во время оккупации Украины Германией город контролировался немецкими военными. Потом — несколькими украинскими националистическими лидерами, включая Петлюру и Скоропадского. На короткий период времени один из домов стал штаб-квартирой лидера анархистов — батьки Махно, и, наконец, Екатеринослав попеременно занимали то красные, то белые. И каждый раз мы страдали от тех, кто был у власти в городе. Белые враждебно относились к евреям и подвергали их гонениям, для красных кровные враги — все богатые или хотя бы зажиточные. Так что трудно было ждать хорошего как от тех, так и от других. Когда же белые и красные сражались друг с другом за город, мы надеялись, что это сражение продлится долго, и пока оно продолжается, никто не придет грабить нас.
В декабре 1919 года, как раз перед началом празднования моей бармицвы[1], мы укрывались в подвале дома, потому что перестрелка шла радом с ним, и подвал оказался самым безопасным местом, где можно было спрятаться от пуль и осколков снарядов.
Когда одна из сражающихся сторон одерживала верх и войска занимали город, солдатам разрешалось немного приодеться за счет местных жителей. Делать это можно было только в первые три дня после победы. Тем не менее это служило отличным стимулом для солдат, но едва ли могло понравиться жителям. К счастью, солдат наказывали, если они продолжали мародерствовать после отведенного трехдневного периода.
Однажды по дороге из школы я
