как все приграничье кишело поднятыми по тревоге красноармейцами. Вздохов срезал полковнику палку для опоры, и они двинулись через лес в сторону Петрограда. К обеду кое-как добрались до ближайшего городка, откуда на попутках вернулись к вечеру в Питер.
Захарин решил просить убежища у Орловского, потому что его адрес на крайний случай указала полковнику Мари, отдавая ему документы на всю офицерскую группу. Да и не было у Захарина в городе иного надежного укрытия. Перед попыткой ухода за границу он жил в случайных местах, часто ночевал на вокзалах, почему и попался однажды с оружием патрулю.
Когда Орловский на стук Вздохова открыл дверь, тот доложил:
— Господин полковник приказал обеспокоить вас, — и помог командиру войти в дверь.
Орловский подхватил раненого с другой стороны, они прошли в гостиную. и резидент крикнул Мари:
— Господин Захарин ранен!
Она выглянула из кухни и распорядилась:
— Давайте же его на диван!
Устроившись полусидя на диване, Владимир Петрович обратился к ним:
— Господа, ежели можно остаться у вас до утра, буду весьма признателен.
Мари подошла. склонилась над ним, рассматривая рану. и деловито указала:
— До утра? По вашему ранению, кирасир, здесь придется лазарет открывать по меньшей мере на неделю.
— Простите великодушно, спаси, Господи, — поблагодарил Захарин.
Штабс-капитан попытался откланяться:
— Весьма признателен! Рад оставить господина полковника в столь милых и совершенно надежных ручках!
— Это ка-ак понимать? — нарочито грозно воскликнула Мари. — Вы с чего это собрались лезть под пули патрульных? Как вас величать?
Вздохов представился.
— А я — Мари, это — Виктор Глебович, — показала она на Орловского, ловко освобождая раненого от одежды. — Сейчас справимся с Владимиром Петровичем и сядем ужинать.
Орловский спросил Вздохова:
— Что на границе случилось?
— Судя по всему, на зал ожидания налетела банда Гаврилы. В перестрелке с ней мы потеряли троих.
— Помогайте, господа, — позвала Мари.
Они стали стелить Захарину на диване в гостиной постель, потом — носить воду, чтобы помыть полковника, переодеть в чистое исподнее и перевязать сквозную рану.
Когда даже расчесанный на пробор Захарин оказался в свежей постели, он оперся спиной о взбитые подушки и напомнил Вздохову, у которого они вчера собирались дома:
— А как славно мы с господами офицерами после раздачи документов попили вина и спели.
Сидевший у дивана штабс-капитан сгорбил широкие плечи.
— Я более всех о Мише-прапорщике печалюсь: мальчишка еще, мы с ним из одной бригады.
— Что же вы вчера пели? — спросил Орловский, сидевший за столом, пока Мари носила из столовой приборы.
Полковник прикрыл глаза и тихо вывел:
А завтра, может, в эту пору Нас на пиках понесут И корнетскую рубашку Кровью алою зальют…
— Это чудесные стихи гвардейцев-кавалеристов, — задумчиво проговорил Орловский и обратился к Вздохову: — Вы какому роду оружия изволили служить?
— Полевая артиллерия.
— А я крепостной артиллерист! — Виктор Глебович весело глянул на Захарина. — Ну-с, полковник, в этом доме двое пушкарей никак не уступят вам с Мари!
— При чем здесь дама? — удивился кирасир.
— Госпожа Мари Лисова всю войну прошла…
— Вот как! — в один голос воскликнули Вздохов и Захарин, который добавил — Так Мари — это сама Мария Викентьевна Лисова, о гусарской удали которой легенды ходят?
В комнату со стопкой тарелок вошла Мари, успевшая услышать последние захаринские речи, и мужчины неловко замолчали.
— Осторожнее, господа! — шутливо воскликнула она, расставляя посуду на столе. — За любое оскорбительное для меня слово тут же могу п^эоткнуть дуэльной шпагой.
Они ужинали при свечах, подавая полковнику в постель; выпили за упокой души погибших сегодня офицеров.
Ночной город грозил красногвардейскими патрулями; на Гороховой в чекистском подвале вели к расстрельным стенкам соратников господ Орловского, Вздохова Захарина, госпожи Лисовой…
Двое артиллеристов и «гусарка», думая о своих однополчанах, не изменивших золотым погонам. будто на офицерской пирушке в стародавние времена. слушали оживившегося после вина гатчинского лейб-кирасира:
— Каким праздником для нас был каждый приезд нашего шефа полка. вдовствующей императрицы Марии Федоровны! А в день смотров на военном поле для нее устанавливался белый полотняный шатер, устланный коврами. В нем ставились мягкие кресла. Царица в коляске выезжала к полку в сопровождении придворной дамы. Наш командир встречал ее рапортом, и вороные дивной красоты тихой рысью везли экипаж вдоль полкового фронта…
Мари, сняв нагар со свечки, отчего та ярко вспыхнула, прервала:
— Я Марию Федоровну отлично помню на торжественных выездах: маленькая, худенькая, с перетянутой поясом талией, вся в темном и в старомодной черной шляпке, она сидела в коляске прямо, как девушка.
— Да-да — подтвердил Владимир Петрович, — а еще Мария Федоровна умела взглянуть на тебя с особой приветливостью, и каждому командиру эскадрона кивала неподражаемым движением.
Снова не утерпела Мари:
— Лучшая актриса, и та не сумела бы придать этому легкому жесту столько величественной фации.
Полковник продолжил:
— По этому кивку по эскадрону проносилось: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» Объехав фронт, царица возвращалась к своему шатру, где гайдуки помогали ей выйти из коляски. Туда карьером выдвигались от полка офицер-ординарец и штаб-трубач и начинался смотр. Все мы очень волновались и лезли из кожи вон, чтобы не ударите лицом в грязь. Каждый взводный офицер, да и простой солдат чувствовал, что если подкачает, то осрамит всех и навлечет на себя бурю негодования однополчан. Апофеозом же смотра была бешеная атака в сомкнутом строю прямо на шатер императрицы под громовое «ура» — захватывающее зрелище! В десяти шагах от шатра центр атакующей линии на полном ходу круто останавливался! Это вызывало самые восторженные похвалы Марии Федоровны, которая, еще раз всех поблагодарив, отпускала полк… У переезда, на границе поля, нас нагонял сияющий командир, кричавший своим кирасирам: «Спасибо, молодцы, за отличный смотр! Всем по бутылке пива от меня!» Богатый человек был командир!
…Горели свечи в старинной гостиной на когда-то аристократической Сергиевской улице. И только луна, выглядывающая из-за мглистых туч в эту еще одну проклятую петроградскую весну, оставалась неизменной.
На следующее утро в кабинет Орловского, с вызовом озираясь по сторонам, вошел Мирон Прохорович Турков с вопросом вместо приветствия:
— А чего это Марусечки вашей нынче здесь не наблюдается?
— Товарищ Лысцова занимала мой кабинет на время моей поездки в Москву. Теперь она будет размещаться вместе с другими делопроизводителями Почему это вас заботит и отчего Маруся «моя»? Чем вы недовольны? — с ответным напором проговорил Орловский, спиной опершийся на православную звезду на спинке кресла, чувствуя, что не зря спозаранку Турков закрутился, словно бес перед заутреней.
— Да так, — присев на стул перед столом, ответил Мирон Прохорович, щуря зоркие глаза под кустами бровей. — Может быть, оттого, что вспомнил наш последний
