I
Наутро я постарался встать как можно раньше. Обыкновенно унас поднимались около восьми часов, то есть я, мать и сестра; Версилов нежилсядо половины десятого. Аккуратно в половине девятого мать приносила мне кофей.Но на этот раз я, не дождавшись кофею, улизнул из дому ровно в восемь часов. Уменя еще с вечера составился общий план действий на весь этот день. В этомплане, несмотря на страстную решимость немедленно приступить к выполнению, яуже чувствовал, было чрезвычайно много нетвердого и неопределенного в самыхважных пунктах; вот почему почти всю ночь я был как в полусне, точно бредил,видел ужасно много снов и почти ни разу не заснул как следует. Несмотря на то,поднялся бодрее и свежее, чем когда-нибудь. С матерью же я особенно не хотелповстречаться. Я не мог заговорить с нею иначе как на известную тему и боялсяотвлечь себя от предпринятых целей каким-нибудь новым и неожиданнымвпечатлением.
Утро было холодное, и на всем лежал сырой молочный туман. Незнаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайноскверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим делам,эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра,нечто особенно привлекательное. Особенно я люблю дорогой, спеша, или самчто-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: ивопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются не останавливаясь ивсегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню. Петербуржец,среди дня или к вечеру, становится менее сообщителен и, чуть что, готов иобругать или насмеяться; совсем другое рано поутру, еще до дела, в самуютрезвую и серьезную пору. Я это заметил.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне вдвенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которогочаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я неостанавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К томуже и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему ивпрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
— Чего тебя так часто носит? — встретил он меня, не вставаяо с места.
— А вот я тебе сейчас объясню.
Всякое раннее утро, петербургское в том числе, имеет наприроду человека отрезвляющее действие. Иная пламенная ночная мечта, вместе сутренним светом и холодом, совершенно даже испаряется, и мне самому случалосьиногда припоминать по утрам иные свои ночные, только что минувшие грезы, аиногда и поступки, с укоризною и стыдом. Но мимоходом, однако, замечу, чтосчитаю петербургское утро, казалось бы самое прозаическое на всем земном шаре,— чуть ли не самым фантастическим в мире. Это мое личное воззрение или, лучшесказать, впечатление, но я за него стою. В такое петербургское утро, гнилое,сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковойдамы» (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип — тип изпетербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне стораз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, какразлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этотгнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останетсяпрежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник нажарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моихвпечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор;тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленныйвопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все эточей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ниодного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это всегрезится, — и все вдруг исчезнет». Но я увлекся.
