и выругался. Взметнулись от резкого движения пряди, упали на лоб…
– Я бы хотела с тобой, – тихо сказала Рика. Поднесла к глазам руку, оглядела, конечно же, не нашла узоров, ни белых, ни тем более чёрных и золотых. Ничего звёздного.
Как же много она думала об этом. Слишком. Непростительно. Думала, даже пока просто тихо жила, наблюдая за воскресающим миром и тоскующим чародеем; пока виделась с Харэзом украдкой по случайности; пока не появилась эта, в дорожном плаще. Рика запрещала себе иллюзии: Харэз, конечно, не мог быть её. Кем-либо её. Несмотря ни на что.
Но так хотелось.
– Ты не звезда, – всё, что он выдохнул тихо и печально, останавливаясь.
– Я вообще не знаю, кто я теперь, – отозвалась Рика. – И… похоже, никто не знает?
«Чтобы быть одиночкой, искать обречённые планеты и пытаться там что-то изменить, это разве обязательно?» Она не спросила, не посмела. Но пальцы сжали её руку крепче, и Харэз, всё ещё хмурый, задумчиво улыбнулся. Возможно, впервые он не знал ответа. И был… рад этому? Иначе зачем вообще раз за разом возвращался, зачем находил её где угодно, зачем целовал так, что космический лёд сковывал их обоих, но ощущался чародейским жаром?
– Хм. – Харэз нарушил наконец повисшую тишину. – Действительно, как же ты это узнаешь, если не будешь делать то, чего тебе хочется? Как говорил мой премьер, когда мы часами просиживали зады на скучнейших советах, мечтая хотя бы снять галстуки… – голос его ещё потеплел, но это тоже было печальное тепло. – «Миров, нуждающихся в спасении, всегда больше, чем спасателей. Надо бы это исправить». Только эта мысль и напоминала нам, что у каждого скучнейшего совета есть цель.
– Это… «да»? – Теперь Рика сама крепче сжала его руку.
И, когда он кивнул, потянула, разворачивая и увлекая назад. Хватит прогулок. Лучше вернуться к могиле Санкти, посмотреть, покинул ли её Ширкух, попросить Харэза прислушаться к земле и ветру: а вдруг что-то о судьбе этой потерянной души узнает он, чуткий к разным голосам смерти? А пока…
– Расскажи, – попросила она. – Расскажи мне о своём прежнем доме, о пушках и звездолётах… какую вы носили одежду, что ели, о чём мечтали?
«Почему погибли?»
А впрочем, она знала: об этом он расскажет и сам. И они вместе постараются, чтобы это ни с кем не повторилось. Ведь разве обязательно быть звездой, чтобы сиять?
Зан въедливо оглядел себя в зеркале, повернулся так и эдак. Вздохнул. Нерешительно поднял ладони к лицу, растопырил пальцы, свёл. Он отвык от них, таких… взрослых? На сколько он сейчас выглядел? С той стороны стекла на него смотрел юноша, который вызывал только опаску и замешательство. Лохматый бродяга, нескладный, странный, весь в веснушках. Рука сама схватила расчёску, лихорадочно прошлась по вихрам раз, другой, на третий – застряла. Ну, спасибо, что не сломалась. Зан выудил её и задумчиво склонил голову к плечу; дурак в зеркале сделал то же.
Лучше не стало. Зан моргнул. Белая рубашка стала песочной, штаны – чуть длиннее. Моргнул ещё раз. В ушах появились маленькие золотые серьги. В виде звёзд, разумеется.
Он окинул взглядом комнату, уже не зеркальную – вся залитая сиянием Невидимого светила, довольно чистая, с аккуратно заправленной кроватью и множеством бесполезных, но занятных вещиц. Расшитый павлинами ковёр на стене. Ржавый велосипед, весь руль и сиденье которого загромоздили горшки с цветами. Несколько старых мечей на стенах. Клетка без птицы, зато ажурная, блестящая – под потолком. Связка из тринадцати громадных ключей на крюке у двери. Три статуи толстых кошек из спрессованного песка. Музыка ветра, много-много музыки ветра, от глиняной до хрустальной. Зану нравилось таскать сюда вещи со всего города. Почему нет, если люди собирались выбрасывать? Стоило заворчать об этом – и он приходил. Сокровищ пока никто не хватился.
Зан отошёл от зеркала, крутанулся на одной ноге, опять устыдился сам себя. Ну правда… дурень. Вроде наконец снова стал нормальным, большим, настоящим, собой, а внутри детское, глупое… он остановился. Шумно вздохнул через нос, прошёл к подоконнику, забрался – и, усевшись, стал любоваться своими улицами. Улицами Лазаруса. Цветными домами и башнями, блестящей черепицей, зелёными пятнами парков. Воробьями в пыли, паутиной в ратуше, канавами на окраинах, монетой, забытой на дне дальнего фонтана, жабой, решившей понежиться в прохладе там же. Слух улавливал тысячи голосов и мог выделить любой, от плача младенца в доме детектива Шиллера до гудка голубого паровоза фирмы «Рибл и сыновья». Нос дразнили тысячи запахов, но сейчас Зан предпочёл флёр близящегося дождя, булочек с корицей и кофе.
И цветов, да, хорошо бы найти красивые цветы.
Какое-то время он просто сидел, думал, сам не до конца понимая о чём, – и наконец увидел первые кучкующиеся облака. Пока робкие, ленивые – в Ширгу сегодня не старались. Даже цветом эти облака были безобидные, серебристые… но ветерок уже дразнил, касаясь то волос, то щёк. Раз долетело сюда, скоро задует на весь город. Пора! Нужно не опоздать.
Оттолкнувшись, легко перебросив через подоконник тело, он не удержался, радостно завопил – изменившийся голос слился с голосом первого грома – и сиганул вниз. Этаж, два, четыре, шесть… Ноги спружинили, Зан приземлился легко и даже почти грациозно, но на первом же шаге запнулся о выступающий камень мостовой и свалился мешком, расшибив левую ладонь и колени. Вот же! Надо лучше следить… за собой. Заявиться к бурмистру и устроить ему такое же спотыкание. Пора! Пора наконец положить хотя бы в таких запущенных местах немного плитки!
Ладно. Сейчас не до того.
Зан вскочил, отряхнулся, смахнул с лица кудри – недостаточно длинные, чтобы носить хвост, но недостаточно короткие, чтобы не мешаться, – и, услышав бой башенных часов, побежал. Время не ждало.
Радиобашня не ждала.
Ах да. Цветы же. Цветы!
А впрочем… есть идея лучше.
«В Грозовом графстве сегодня дождь. Хотя… кто-нибудь вообще помнит, чтобы у них не было вечернего дождя? Хорошего вечера, горожане!»
И Кара поставила музыку – самую лёгкую и уютную, которую нашла. Ей больше нравились песни Холодного графства, чуть тягучие, часто – об ушедшей любви, долгой разлуке и неискупимой вине, настигающей холодной ночью. Но горожане предпочитали песни Тёплого: там вечно искрило и звенело, кто-то куда-то мчался, с кем-то танцевал на морском берегу или приземлённо мечтал о самых простых вещах. Например, о жареных луковых колечках и куриных крыльях. Вот «Простые мечты» она сейчас и поставила.
Самое то под начинающийся дождь.
Можно было и убегать: радиоведущую Кару Белую Спутницу готовился сменить напарник, Маркель Синяя Шляпа, с его вечными шутками на странные темы – вроде попыток привязать черты характера к созвездиям или ставок, сколько лягушек будут квакать на пруду возле дворца бурмистра после очередного дождя. Впрочем, сегодня смена выпала почти ночная, так что, скорее всего, Маркель будет читать вслух книги – какие-нибудь леденящие кровь романы о девицах, влюбляющихся в чудовищ. Это здесь тоже принято.
На выходе Кара обнялась с Маркелем, высоким, костлявым, но словно бы текучим: вот он треплет её косы, а вот уже развалился в её кресле, скинул синий цилиндр и надевает большие золотистые наушники. Помахал рукой – и она его оставила. По привычке закуталась в плащ как можно плотнее: вечер, свет, люди. Как бы не помешать, не испугать… спохватилась: сколько она уже тут? Все к ней привыкли. Все знают, кто она. Все её любят.
Даже не догадываются, что она их убила, а вот спасла – уже не сама.
Привычно стало горько, но всё же – тепло. И ни капли сожаления: нет, нет, правильно, что не вернулась. На небе её выбор, скорее всего, приняли. Будь иначе, нашли бы способ хоть как-то докричаться. Или нет? Об этом всегда сложно было думать. Это значило признаться самой себе: она хочет, очень хочет быть забытой. Потому что ей хорошо здесь. Даже под двумя одеялами спать уже не надо, свет стал мягче, не слепит. Ну, Зан говорит, что не слепит.
Зан. Лазарус.
В последний месяц они не виделись, хоть с самого начала жили – если можно
