Солнце – одно, а шагает по всем городам. Солнце – мое. Я его никому не отдам. Ни на час, ни на луч, ни на взгляд. – Никому. Никогда! Пусть погибают в бессменной ночи города! В руки возьму! – Чтоб не смело вертеться в кругу! Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу! В вечную ночь пропадет – погонюсь по следам… Солнце мое! Я тебя никому не отдам!
Юрий Завадский тоже был актером театра Вахтангова и близким, очень близким другом Павлика. Коварный Антокольский, которому очень хорошо удавалось делать вид, будто он нежный такой черноволосый мальчик с большими глазками (такой мальчишески-невинный тип мужчин привлекал Марину сильнее всего именно потому, что ее отношение к ним по-прежнему было матерински любовное), на самом деле был очень тонким психологом и легко разгадал неистово-собственническую натуру Марины. И испугался, что его затянет этот водоворот страстей, изломает все его тонкие косточки. Сам же Павлик предпочитал отношения легкие, даже легонькие, и в этой любовной связи именно он был – легкомысленная Манон, а Марина как раз изображала из себя пожизненно верного кавалера де Гриэ. Так вот, Павлик надеялся, что Марину отвлечет от него ослепительная, феерическая красота Юрия Завадского.
Еще совсем молодой, прекрасно-холодный, с загадочными карими глазами и вьющимися каштановыми волосами, щеголь, эгоист, «человек успеха», как называли его всю жизнь, он покорял всех. Обаяние его было невероятно. Он проснется знаменитым в 1922 году после роли Калафа в феерической вахтанговской «Турандот», которая станет легендой русского театра, а во время знакомства с Мариной в 1918 году играл в пьесе Метерлинка «Чудо святого Антония». Нагородил Вахтангов в том спектакле бог весть чего, на сцене царили механические уроды, с которыми вызывающе контрастировал святой Антоний: высокий, стройный, с глубоким голосом, благородно-свободный и мягкий в движениях, строгий, сосредоточенный, исполненный ясной святости и веры. В чудеса его невозможно было не поверить. В финале зал, замирая, испытывал даже некое подобие благоговения.
Ну что ж, Павлик с его расчетливым умом не просчитался. Марина не выдержала «искушения святым Антонием» – и завертелась в новом вихре чувств… Правда, какое-то время она воспринимала Юрия как некую непременную принадлежность Павлика, называла их в стихах двумя ангелами, двумя белыми братьями, очень боялась поссорить тем, что предпочла одному – другого, и в конце концов какое-то время грешила тем, что спала то попеременно с каждым, то с обоими разом (вот уж где в полную силу оправдалось ее автобиографическое признание о том, что ею владеет «страсть к еврейству»!). Впрочем, и эти нежные «братцы» грешили-таки «кровосмесительством», отдавая дань безумно модному в те годы содомскому греху:
Спят, не разнимая рук. С братом – брат. С другом – друг. Вместе, на одной постели. Вместе пили, вместе пели. Я укутала их в плед. Полюбила их навеки. Я сквозь сомкнутые веки. Странные читаю вести: Радуга: двойная слава. Зарево: двойная смерть. Этих рук не разведу. Лучше буду. Лучше буду – Полымем гореть в аду!
Марина ничего в том дурного не видела (ее психофизика и в самом деле была андрогинной). Однако она самообольщалась: никого – ни ее, ни Павлика, ни какую-то другую женщину, ни какого-то мужчину – Юрий не любил так, как любил себя. Портрет единственного возлюбленного, которому он пожизненно был верен, Завадский всегда носил при себе – это было карманное зеркальце…
Вы столь забывчивы, сколь незабвенны. – Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! – Сказать еще? – Златого утра краше! Сказать еще? – Один во всей вселенной! Самой Любви младой военнопленный. Рукой Челлини ваянная чаша. Друг, разрешите мне на лад старинный. Сказать любовь, нежнейшую на свете. Я Вас люблю. – В камине воет ветер. Облокотясь – уставясь в жар каминный, – Я Вас люблю. Моя любовь невинна. Я говорю, как маленькие дети. Друг! Все пройдет! Виски, в ладонях сжаты. Жизнь разожмет! – Младой военнопленный. Любовь отпустит вас, но – вдохновенный – Всем пророкочет голос мой крылатый – О том, что жили на земле когда-то. Вы – столь забывчивый, сколь незабвенный!
Иногда влюбленные женщины – не простые, а поистине великие женщины! – на какое-то время бывают убеждены, будто родились они на свет лишь затем, чтобы сделать бессмертными, увековечив в собственном творчестве своих божественно прекрасных молодых возлюбленных. Иногда… на какое-то время… порою период этот длится довольно долго, и повелительницы муз успевают изрядно-таки «загрузить» ненаглядным образом окружающее пространство. Роман с Завадским стал причиной романа Марины с театром, для которого она написала несколько пьес (вообще в ту пору это было модно среди изысканных поэтов – писать пьесы, читать которые любопытно, но которые, окажись они поставлены, казались бы невыносимы… вот и Блок этим грешил…), прежде всего – «Комедьянта».
