Часть первая
Все это началось той памятной, уже давней зимой — когда вдруг дрогнул и потек грязью ледниковый период первого десятилетия.
Он что-то предвещал, этот январь, он белел оппозиционными ленточками и дразнил надеждой — и Пинский, в летчицкой любимой курточке, припрыгивающей своей походочкой спешил вдоль замерзших бульварных пробок, балагурил в «Жан-Жаке», заскакивал в дружественную редакцию — погреться, пообмывать кости смердящему дракону и накатить, на радостях и по случаю того, что без колес…
Но в тот вечер он поехал домой загодя, и у метро зашел в «Алые паруса» — дорого, но жрать-то надо иногда!
Жены у Пинского давно не было, а последнюю сожительницу вынесло из его жизни пару лет назад, когда выяснилось, что за монтажным столом гораздо интереснее.
Сожительница попробовала поиграть чувством вины, погубленная молодость и всякое такое, но где села, там и слезла: и молодости там никакой не было, и Севино чувство вины, все, сколько оставалось, ушло в память о матери.
Она не дожила до его успеха, а огорчал ее Сева по юности глупо и безжалостно, чем сильно сократил дни, кажется. Память об этом гнила теперь в Пинском, отравляя наладившийся ход жизни, протекавшей в долгожданном признании — и в одиночестве, скрашенном обществом морской свинки и попугая.
Попка, недавний подарок друзей, был заранее обучен кричать «антинародный режим»; при этом не переставал, гад, кланяться — природу не обманешь.
Пинский взял пару салатов, плов на ужин и пару куриных ляжек на завтра, прихватил литр мангового сока — гулять так гулять! Даже и перцовки взял, клюкнуть под вечерний футбол, маленькое холостяцкое счастье.
У кассы он лоб в лоб столкнулся с другой тележкой и в размышлении, не забыл ли чего (а забыл, конечно: кефир надо было взять на завтрак), — сдал назад, поднял голову и увидел темные глаза, смотревшие прямо в него.
Женщина тут же отвела взгляд и быстро повернула к кассе, и он почти испуганно повернул следом: со стороны бакалеи уже перла тетка с лисой на голове.
Мысль о забытом кефире испарилась, как лужица в атомном взрыве.
У женщины были красивые, точно очерченные губы и нежная шея. Больше он ничего запомнить не успел. Да, губы и шея. И глаза, протопившие в нем лунку до самого сердца. Сейчас он видел только стрижку и аккуратное маленькое ушко над воротником шубки. У него свело челюсти от внезапного желания. Он ясно представил, как разворачивает эту женщину к себе, распахивает шубку…
Он даже оглянулся — не заметил ли кто-нибудь того, что произошло, — так ясно он представил себе все это. Сердце бухало по всему телу.
Она вдруг обернулась и коротко посмотрела ему в глаза, и он отдернул взгляд, а когда посмотрел снова, она снова стояла спиной. Затылочек, стрижка… Интересно, как пахнут ее волосы, подумал он. Дел на две секунды: отодвинуть в сторону тележку, сделать шаг, и вдохнуть этот затылочек, и запрокинуть к себе это лицо с губами…
Он вздохнул и громко прокашлялся — и еще с полминуты потом кашлял для конспирации. Но никто не заметил его волнения, никому не нужен был этот театр. Она выкладывала продукты на ленту — и, увидев профиль с угаданным изгибом шеи, он снова отвел взгляд.
Кассирша быстро обрабатывала товар. Сейчас возьмет сдачу и уйдет, с тоской подумал Пинский. Язык лежал во рту камнем.
Женщина протянула кредитку и начала укладывать продукты: баночка артишоков, масло, сардины, кофе… Все это — ни на миг не повернувшись навстречу его взгляду.
Ну давай, в отчаянии прикрикнул на себя Пинский, давай уже скажи что-нибудь, тупица! Уйдет ведь сейчас.
— Странно, — сказала женщина. — А что пишет?
У нее был мягкий голос с хрипотцой.
— Неверный пин-код.
У Пинского счастливо перестукнуло сердце.
— Сейчас! Я же записывала…
Женщина начала копаться в сумочке, но ничего не нашла и спросила, подняв голову:
— А сколько там?
— Одна тысяча сто семьдесят три рубля двадцать копеек, — отчеканила кассирша. Пинский взмолился, чтобы денег не хватило, и их не хватило.
И тогда он сказал как можно спокойнее:
— Могу я вам одолжить?
Брюнетка даже не повернула головы.
— Евро возьмете?
Кассирша сложила губы червячком.
— Ну хорошо, — сказала женщина, — я оставлю это и это… Так — хватит? Вот: восемьсот пятьдесят…
— Слушайте, — сказал Пинский, проклиная пыхтевшую сзади «лису». — Ну возьмите вы деньги! Триста рублей, ерунда. Отдадите потом…
Женщина наконец подняла на него глаза, и Пинского обдало дрожью: нет, не показалось.
— А то как же вы без артишоков!
Она не улыбнулась, но ничего не сказала.
— Пробивайте все вместе! — решительно сказал Пинский кассирше, подвигая своих куриц. Женщина сделала протестующий жест, потом качнула головой:
— Спасибо. Я отдам.
Хрипловатая волнующая трещинка была в ее голосе.
— Обязательно, — обрадовался Пинский. — С процентами!
Он расплачивался, проклиная медленную сдачу, а женщина перекладывала продукты в пакеты. Потом уже он возился со своим пакетом, а она ждала чуть в стороне. Пакет не разлеплялся, пальцы дрожали.
Проклятье с этими пакетами, сказал он. Давайте я помогу, предложила она — и разделалась с ними в два счета, и протянула ему. На руке у нее было обручальное кольцо. Тонкие красивые пальцы, аккуратные лунки маникюра. Он снова задохнулся от желания, представив эти пальцы на себе.
