полком. Я убрал камеры – снимков уже было достаточно – и принялся искать Криса.
Вечером я стал пробираться к Рейну, но мы все еще были отрезаны от частей, пересекавших реку на баржах. Я нашел прекрасный большой шелковый парашют, завернулся в него и уснул. Там было тепло, и сон мой все время крутился вокруг телеграммы, на которой было написано: «Вернись лыжный курорт, вернись лыжный курорт». В подписи значились то Пинки, то журнал «Life».
Утром я дошел до Рейна. Через реку были перекинуты два понтонных моста, по которым двигались тысячи солдат и пушек. Все спрашивали, как прошло десантирование, я в ответ нагло врал, но никто не обижался.
Я нашел аэродром и спросил, известно ли что-нибудь о майоре Скотте. «Его принесли со сломанной лодыжкой, – ответил офицер авиации, – и полтора часа назад эвакуировали в Лондон».
ВОЗЛЕ ВЕЗЕЛЯ, ГЕРМАНИЯ, 24 марта 1945 года. Американские парашютисты десантировались. Некоторые повисли на деревьях, став легкой мишенью для врага.
Слева: ВОЗЛЕ ВЕЗЕЛЯ, ГЕРМАНИЯ, 24 марта 1945 года.
ВОЗЛЕ ВЕЗЕЛЯ, ГЕРМАНИЯ, 24 марта 1945 года. Семья немецких фермеров прячется в неглубоком окопе.
ВОЗЛЕ ВЕЗЕЛЯ, ГЕРМАНИЯ, 24 марта 1945 года. Немецкие фермеры убегают из своего горящего дома в самый разгар боя.
По дороге от Рейна до Одера война со стрельбой стремительно превращалась в войну с воровством. Американцы пробивали себе дорогу, встречая все меньше и меньше сопротивления и все больше камер, пистолетов Люггера и фройляйн. Продвинувшись вглубь страны, они обнаружили, что немцы – очень милый народ. Дома и фермы, попадавшиеся им на пути, больше напоминали о родине, чем дома и фермы, которые они видели во время всех предыдущих кампаний.
Война еще не закончилась, но тесные дружеские отношения уже вовсю устанавливались. И только тем, кого освободили из концлагерей в Бухенвальде, Бельзене и Дахау, было не до фройляйн. Война явно выдыхалась, беспорядочно сходя на нет. Солдаты мысленно уже паковали рюкзаки и собирались домой, достреливая последние патроны.
От Рейна до Одера я не сделал ни одной фотографии. В концлагерях фотографов и так были толпы, и каждая новая ужасающая карточка лишь ослабляла общее впечатление. Сегодня все увидят, до чего довели в этих лагерях несчастных заключенных, а уже завтра мало кого будет интересовать их дальнейшая судьба.
Немцы, печальные и неожиданно приветливые, не интересовались моей камерой. Я хотел встретить первого русского и на этом покончить с войной.
Русские дрались в Берлине. Некоторые их части добрались до Одера одновременно с тем, как американцы подошли к воротам руин, называвшихся недавно Лейпцигом. Здесь состоялась еще одна трудная битва. Защищали Лейпциг элитные подразделения гитлеровских пехотинцев-штурмовиков. Но они, как и все остальные, кричали «Kamerad», убив достаточное количество американцев и потеряв достаточное количество своих.
Я шел с батальоном 5-й пехотной дивизии. Мы добрались до моста, ведущего в центр города. Первые отряды уже шли по нему, и мы опасались, что немцы с минуты на минуту его взорвут. На углу рядом с мостом стоял роскошный четырехэтажный жилой дом. Я забрался на последний этаж, чтобы проверить, станет ли последняя фотография пригнувшихся к земле и рвущихся вперед пехотинцев последней моей фотографией с этой войны. Квартира оказалась открыта. Пятеро американских солдат устанавливали пулемет, с помощью которого они собирались прикрывать войска, переходящие через мост. Через окно стрелять было трудно, поэтому сержант и один из солдат вытащили орудие на открытый, ничем не защищенный балкон. Я наблюдал за ними, стоя у двери. Поставив пулемет, сержант вернулся. Молодой капрал нажал на гашетку и начал стрелять.
Последний солдат, стреляющий из последнего пулемета, мало отличался от первого и любого другого. К тому времени, когда фотография доберется до Нью-Йорка, никто не захочет публиковать снимок обычного солдата, стреляющего из обычного пулемета. Но у этого парня было чистое, открытое, молодое лицо, а его орудие продолжало убивать фашистов. Я вышел на балкон и, стоя в двух ярдах от капрала, навел камеру на его лицо. Щелкнул затвор – моя первая фотография за несколько недель. И последняя фотография, на которой этот мальчик еще жив.
Напряженное тело пулеметчика обмякло, и он упал в дверной проем. Лицо его не изменилось, если не считать маленького отверстия, появившегося между глаз. Рядом с головой появилась лужа крови, его сердце больше не билось.
Сержант пощупал его запястье, переступил через тело и схватился за пулемет. Но стрелять не пришлось – наши уже перешли через мост.
У меня была фотография последнего убитого. В последний день погибли лучшие. Но живые о них быстро забудут.
* * *
Мы остановились в Лейпциге. Делать больше ничего не надо было, зато много чего надо было не делать. Армия остановилась и ждала дальнейших указаний, а журналистов предупредили, чтобы они даже не пытались проникнуть в Берлин или встретиться с русской армией, стоявшей всего в пятнадцати милях. Теперь за дело взялись бюрократы. Войскам пообещали, что организуют церемонию встречи с русскими войсками – в основном это делалось для генералов и журналистов.
Мы отправили последние репортажи и слонялись по пресс-штабу американской 1-й армии. Большинство военных корреспондентов собралось именно здесь – и те, кто прошел всю войну, начиная с Северной Африки, и новички. Последние с большим энтузиазмом писали какие-то фантастические истории. Ветераны, наоборот, притихли. Боролись с похмельем войны и допивали остатки вина.
В первый вечер мы отправились спать довольно рано. В полночь нас разбудил Хэл Бойл, самый неутомимый из ветеранов. «Эрни отвоевал», – сказал он. Он был убит в этот день очень далеко от нас, на острове Иешима в Японии. Мы встали и молча выпили, оглушенные этой новостью.
* * *
Из Лондона и Парижа посмотреть на историческую встречу с русскими войсками приехало огромное количество военных корреспондентов. Один из них, работавший на «Columbia Broadcasting», спросил, знаю ли я Криса Скотта. Я сказал, что он мой друг и спросил, как он поживает. Мне ответили, что он в Лондоне, все еще прихрамывает и собирается жениться на английской девушке.
Мне стала безразлична встреча с русскими. Этот парень из «Columbia Broadcasting» дал мне ключи от своей квартиры, я сел на немецкий форд и поехал прямо в Париж. Там я запросил визу и пропуск
