Часть IV. Стоицизм в современной жизни
Глава 20. Закат стоицизма
Марк Аврелий был одновременно философом-стоиком и, как римский император, самым могущественным человеком западной цивилизации. Такой синтез философии и политики мог принести стоицизму большую пользу, но Марк Аврелий не пытался склонить своих собратьев-римлян к философии. В результате, по утверждению историка Уильяма Лекки, он стал «последним и достигшим наивысшего совершенства представителем римского стоицизма»[326]. После его смерти эта философия пришла в упадок, от которого ей еще только предстоит оправиться.
Падение популярности стоицизма, как и любое сложное социальное явление, обусловлено несколькими факторами. По словам Уильяма Лекки (чьи взгляды, как мне говорили, теперь не в почете), из-за растущей развращенности и порочности римского общества стоицизм, требующий значительного самоконтроля, оказался непривлекателен для большинства римлян[327]. Филолог-классик Мартин Кларк предлагал другое объяснение: Стоя пришла в упадок не в последнюю очередь из-за отсутствия выдающихся учителей после смерти Эпиктета[328]. Связно излагать принципы философии умеют многие, но жизненная сила стоицизма заключалась в том, что такие люди, как Музоний Руф и Эпиктет, не только объясняли учение, но и в некотором смысле служили его воплощением. Они были ходячим доказательством того, что философия приносит плоды, обещанные стоиками. Когда же стоицизм преподавали простые смертные, он далеко не так сильно увлекал умы потенциальных учеников.
Еще один удар по Стое нанес подъем христианства, в том числе из-за сходства некоторых христианских положений со стоическими. Согласно стоикам, боги сотворили человека, заботятся о его благополучии и наделили частицей божественной природы, а именно разумом. Христиане верили, что человек сотворен богом, который заботится о нем и наделил божественной природой – душой. И стоицизм, и христианство велели преодолевать нездоровые желания и стремиться к добродетели. Совет Марка Аврелия «любить род человеческий» найдет отклик в сердце каждого христианина[329].
Эти сходства заставляли стоиков и христиан конкурировать за одних и тех же потенциальных приверженцев. Но христианство в этом соревновании имело весомое преимущество: оно сулило не просто жизнь после смерти, но загробную жизнь, обещавшую вечное блаженство. Стоики не были уверены в жизни после смерти, а если и допускали ее существование, то не знали, какой именно она будет.
После смерти Марка Аврелия стоицизм сошел со сцены, лишь изредка выходя на свет божий[330]. В XVII веке его следы можно найти у Рене Декарта в «Рассуждении о методе». В этом трактате французский философ среди прочего перечисляет принципы, помогающие ему жить настолько счастливо, насколько это возможно. Третий из них он мог почерпнуть – и скорее всего, в самом деле почерпнул – у Эпиктета: «Всегда стремиться побеждать скорее себя, чем судьбу, изменять свои желания, а не порядок мира, и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мысли и что после того, как мы сделали все возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное»[331]. (Обратите внимание на интернализацию целей, которая подразумевается в словах Декарта о том, что мы должны «сделать все возможное».)
В XIX веке влияние стоицизма прослеживается в философии Артура Шопенгауэра. Его произведения «Афоризмы житейской мудрости» и «Поучения и максимы» не являются стоическими в строгом смысле слова, но имеют ярко выраженный стоический оттенок. По другую сторону Атлантики в ту же самую эпоху к стоицизму склонялись некоторые представители новоанглийского трансцендентализма[332]. Хотя Генри Дэвид Торо ни разу не упоминает стоиков в своем шедевре «Уолден, или Жизнь в лесу»[333], для тех, кто знает, что искать, стоическое влияние налицо. В дневнике Торо откровеннее: «Зенон-стоик занимал по отношению к миру точно такую же позицию, какую занимаю сейчас я»[334].
