Позади яркий свет. Впереди яркий свет.
Мы летим на него. Разобьемся. И справимся.
Трибуны подпевают в тысячу глоток: «Разобьемся! Исправимся!», а потом снова начинают скандировать его имя: «Егор! Егор!». Прожектор, описав круг по раскрытым ладоням, по тысяче светлячков – фонариков от мобильных телефонов, которыми люди качают в такт его музыке – выцеливает самого Егора, лупит ему миллионом свечей точно в глаза. Женские голоса просят его:
– Егор! Егор!
Стадион растворяется, тает, меркнет. Егор повторяет, не желая его отпускать.
– Разобьемся… И справимся…
– Говорит. Заговорил!
– Он и до этого говорил уже.
– Егор! Ты слышишь нас? Егор! Вон, у него глаза под веками ходят. Дай нашатыря еще!
Нашатырная вонь через ноздри хлещет Егора сразу куда-то по лобным долям мозга, и стадион, полный фанатов, пропадает в никуда. Остается только прожектор – склоненная над ним, направленная ему прямо в глаза яркая лампа, и два лица – его матери и лазаретной заведующей Фаины.
– Нет. Подожди, подожди… Надо запомнить…
Надо запомнить слова этой песни – совершенно гениальные слова, слова песни, которая навсегда станет его визитной карточкой, песни, с которой он будет колесить по просторам огромной страны, везде и всегда собирая целые стадионы, которые и будут приходить, чтобы услышать вживую легендарную песню, гимн целого поколения, хотя бы раз…
– Бредит.
– Да слава богу, что хоть глаза открыл!
– Впереди яркий свет… Мы летим на него…
Егор лопочет последнее, что не выветрилось еще из его головы, цепляется за эти бессмысленные слова из последних сил, а все остальное в это время вымывает, уносит куда-то в никуда – и остаются только они, только эти голые бессвязные слова про свет. Стихают последние аккорды. Мелодия забыта тоже.
Больничная палата.
Мать.
Что случилось?
Егор закрывает глаза, старательно зажмуривается, потом снова открывает их.
– Егор! Ты узнаешь меня? Понимаешь, где ты?
– Да, мам. Все нормально. Отстань.
Она хмурится, но не возражает. А Егор, подумав, тянет руки – в вены воткнуты катетеры капельниц – к карманам. Карманов нет, куртки нет, портков нет, он лежит под колким казенным одеялом в одних семейниках. Он беспомощно спрашивает:
– А телефон где?
– Бредит, говорю же.
– Ладно, Фая. Дадим ему отдохнуть.
– Не надо мне отдыхать! У меня телефон был! Где он?
– Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо…
Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата находится, закатываются за горизонт.
2.
– Мишка, Миш! Мы на улицу идем!
Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто младший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они давно запутали. Поэтому Мишель их различает по родинке: у одного – слева на щеке, у другого – на правом виске. Левый и правый. Левый – Женька.
