Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
включали в себя принципиальные произведения Пикассо и Матисса, не говоря уже о полотнах импрессионистов и постимпрессионистов. Но очень важным для меня стало углубленное знакомство с послевоенным искусством Европы и США. Я впервые увидела в таком количестве работы Марка Ротко, кстати, выходца из дореволюционной России, полотна Барнета Ньюмена, Элсуорта Келли, Роберта Мазервелла, Джаспера Джонса, Эда Райнхардта, Роя Лихтенштейна, Агнесс Мартин, Роберта Раймана и многих, многих других. Тогда в фокусе моего внимания оказались и абстрактный экспрессионизм, и минимализм, и я поняла, как многого я не знаю и сколь многого еще не видела. В МОМА были представлены важнейшие работы и европейских сюрреалистов – там я впервые увидела знаменитые картины Дали и меховую чашку с блюдцем Мерет Оппенгейм. Много в этом музее оказалось произведений и художников Латинской Америки – картины Фриды Кало и монументальные полотна Диего Риверы. С творчеством Руфино Тамайо я была уже знакома по ретроспективе в ЦДХ в Москве, но здесь я смогла наконец понять, что такое Джексон Поллок. Я, конечно же, знала это имя, но только тогда, когда я воочию увидела его картину «Номер 31» 1950 года, я поняла масштаб и значение переворота в искусстве, осуществленного этим художником.
И здесь мне страшно повезло! В это время в Нью-Йорк приехал директор Кунстхалле Дюссельдорфа Юрген Хартен, с которым мы в 1993 году сделали выставку Татлина в Москве и в Дюссельдорфе. Мы встретились, и Хартен, готовивший выставку Поллока, предложил мне поехать с ним в Ист-Хэмптон посмотреть на тот сарай, в котором Поллок писал свои полотна. Не помню даже, как мы туда добирались, но очень хорошо запомнила этот огромный старый амбар с полом, забрызганным краской. Это было невероятно красиво, и я боялась ступить на середину сарая – ведь передо мной простиралось, по сути, огромное творение Поллока, погибшего более чем сорок лет назад, а здесь казалось, что он только что вышел и сейчас вернется и продолжит работу. Было пасмурно и ветрено, и от этого все ощущалось живым и настоящим, а не закостенело мемориальным.
Хартен предложил мне помочь ему с выставкой Врубеля, которую он тогда у себя задумал и хотел сделать необычно и оригинально, не как традиционную ретроспективу, и я с удовольствием согласилась поработать над этим проектом, хотя понимала, что могут возникнуть проблемы – ведь партнером Хартена выступала Третьяковская галерея и там были свои кураторы. Но я была счастлива, что наконец в Европе нашелся директор большого выставочного пространства, который проникся творчеством этого уникального, совсем неизвестного за пределами России художника. Тем более что Врубель, наряду с Серовым, был в числе моих самых любимых художников, я занималась его творчеством во время учебы в университете и подготовки своей дипломной работы. Я пошла и записалась в Нью-Йоркскую публичную библиотеку – это оказалось совсем легко – и засела за книги. В это трудно поверить, но там оказалось очень много публикаций о Врубеле, а большинство тех книг, которых физически не нашлось, можно было получить в виде микрофильмов. Я решила, что нужно воспользоваться возможностью библиотеки и познакомиться с основополагающими книгами по мировому послевоенному искусству – благо я записалась на абонемент и могла брать домой самые роскошные издания. Это был почти что второй университет – только экстерном. Как в 1989 году я учила, как выглядят произведения художников русского авангарда, так в 1993–1994 годах я осваивала совершенно новый для себя материал, играя потом в «угадайку» в залах МОМА.
Но главным университетом и местом посвящения в современное искусство были, конечно же, галереи. Тогда самые известные из них еще находились в Сохо, часть самых респектабельных располагалась на 57-й или 58-й улице, а Gagosian – на Мэдисон-авеню. Каким же чудесным был в эти годы район Сохо! Каждую субботу я брала номер Gallery Guide и ехала туда на метро, обходя все самые важные галереи. Благодаря Тони Васконселлосу я попадала на открытия выставок, была представлена великому галеристу Лео Кастелли, вновь встретила Раушенберга, познакомилась с Дональдом Джаддом, увидела выставки художников, чьи имена тогда мне были совершенно незнакомы, а сегодня являются знаковыми для современного искусства. Помню свой шок от первой встречи с работами Джеймса Таррелла, я не имела еще подобного опыта иммерсивного погружения внутрь художественного произведения и потеряла ощущение границ пространства и мира, в котором нахожусь. Пугающим стало для меня первое соприкосновение с работами Дэмиена Херста – это были коровы и свиньи в разрезе в контейнерах с формалином. В это время многие из галерей в Сохо представляли художников из России. В одной из них, в галерее Филлис Кайнд, я впервые увидела новые, написанные уже после отъезда из Москвы, картины Эрика Булатова. Если честно, то они понравились мне меньше, чем знакомые по репродукциям ранние работы, меньше, чем потрясающий «Русский ХХ век», представленный на выставке «Сталинский выбор». Понадобилось время, чтобы оценить его более поздние работы, найти в них глубокие смыслы. Помню картины Михаила Шемякина, Натальи Нестеровой. Гриша Брускин показывал свои работы в престижнейшей галерее Мальборо в Верхнем Манхэттене, держался несколько особняком, но мы с ним, неожиданно для меня, сошлись во взглядах, можно сказать, подружились, и я довольно часто стала бывать у него дома.
Пожалуй, единственный из живших в Нью-Йорке русских художников, с кем мне не довелось познакомиться во время моей стажировки, был Илья Кабаков, чье имя я впервые услышала в 1992 году во время открытия в Музее Гуггенхайма выставки «Великая утопия». Тогда вместе с российскими коллегами мы поехали в галерею Рональда Фельдмана в Сохо посмотреть инсталляцию Кабакова. В это время там экспонировалась одна из самых моих любимых сегодня работ этого художника – «Случай в музее». Мы заходим в галерею – а она располагалась на первом этаже высокого здания – и видим входную зону с жизнеописанием никому не известного советского художника, чьи работы находятся – как следовало из сопроводительного текста – в разных музейных собраниях России, в том числе и в Третьяковской галерее. Затем мы попадаем в настоящий музейный зал, где на стенах висят картины, а с потолка на покрытые целлофаном стулья и в подставленные ведра капает вода. Причем не просто капает, а выводит мелодию, музыку. И тут одна из наших коллег не выдерживает и говорит: «Вот ведь, и у них крыша течет!» Убедить ее в том, что это все мистификация, что нет такого художника, а биография его выдуманная, не удалось, а я на всю жизнь запомнила это невероятное впечатление и эту музыку воды. Познакомиться с автором мне довелось много позже, только в 2016-м.
В Сохо были замечательные кинотеатры, и именно там я на большом экране посмотрела потрясающий фильм Джейн Кэмпион «Пианино» – о нем так вдохновенно говорил мне Майкл Гован, что я немедленно побежала его смотреть. А еще там были
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
