поэтому ехать дальше, на Офицерскую.
«Тойота» послушно разворачивается и медленно катит обратно.
– Я знаю, ты – живой. У тебя свой, необыкновенно гордый, непредсказуемый и благородный характер. Ты любишь и страдаешь, как всё живое. Ты любишь Москву, да? И всегда споришь с ней. И без неё не можешь. А мы по мере сил повторяем тебя, потому что усваиваем твой характер. (Ну кто будет спорить, что жителей нашего города отличает особая сила духа?) И ты всё время хочешь соединиться с Москвой, слиться в одно. Скоростная железная дорога, какие-то сумасшедшие поезда… Но это иллюзия, этого никогда не будет! Это невозможно. Вы такие разные!
В глазах резко метнулась белая дорога. Скрип, скрежет. Показалось – машина врезалась во что-то. Нет. Это просто занос и резкое торможение.
А прямо передо мной – Поцелуев мост. Вот здесь стояла я в тот день, у этого парапета, свесившись к воде. И рыдала в голос. Так, как никогда в жизни. И уже совсем обессилела, слёзы капали в чёрную воду.
Какой-то незнакомый человек подошёл ко мне сзади, обнял за плечи и спросил, где я живу. И молча отвёл домой, к самым дверям. Это было спустя несколько дней после того, как похоронили маму. Я всё держалась, держалась, держалась, а когда всё прошло и все занялись своими делами, поняла вдруг, что просто не знаю, как теперь жить. И тогда я пришла к тебе…
* * *
Знаешь, а ведь на самом деле я не представляла себе раньше, как я к тебе отношусь. Однажды мне пришлось вдали от тебя прожить пять лет. Я жила на роскошном Востоке, где розы в грунте цветут до декабря. Ах, как там было хорошо! Мне всё время хотелось попросить климатического убежища. А когда вернулась – вдруг купила себе альбом «Невский проспект».
«Это как же надо было соскучиться по родному городу, чтобы купить себе такой альбом! – засмеялся один мой проницательный приятель. – Ты ещё знаешь что купи себе? Сборник стихов Агнивцева „Блистательный Санкт-Петербург“. Там есть такие строчки: „Всегда, как в медальоне локон, Санкт-Петербург в душе моей!“»
* * *
Тихо-тихо сыплется снег. Бесшумно развернулась «Тойота», проехала сияющую Театральную и уже оставила позади Никольский собор. Сама я этого не помню, но отец рассказывал мне, что когда я впервые увидела высокую колокольню собора, то закричала, потрясённая: «Папа, смотри, какая большая морковка!» А потом, в школьные уже годы, если удавалось сбежать с контрольной по математике… Тогда все кругом были атеисты, а я и перекреститься-то не умела. Гулять по улицам было холодно, домой идти нельзя, а здесь двери всегда были открыты. И никто не спросит: что ты, девочка, тут делаешь?
Однажды в левом притворе я наткнулась на икону Святого Серафима. Он, конечно, не спрашивал меня, что я тут делаю, он молчал, потому что был нарисованный. Но смотрел он на меня так, что мне впервые почему-то стало стыдно. Помню, как я опустила голову и вышла на мороз.
* * *
Впереди Садовая.
– Ты ведь прекрасно читаешь наши мысли, да? Значит, ты знаешь, что я вдова, все мои дети давно учатся и живут в Москве. Самый младший, Алёшенька, послушал, как сестры читают ему моё письмо, да и заплакал: «Вот, мы тут все вместе… А как же там мамочка, маленькая, одна?»
Наконец, и меня пригласили работать в Москву. Конечно, я обрадовалась. Домой ехала с готовым решением: «Перееду!»
Вышла на перрон, вдохнула твой сырой промозглый воздух и вдруг испугалась: «Что это со мной? С ума сошла, что ли? Никуда я отсюда не поеду!»
В вокзале меня встретил растреллиевский бюст разгневанного Петра.
Непостижимый это был человек. Немыслимые противоречия столпились в его душе: нежный и необузданный, порой даже дико-сумасшедший; мягкий и безжалостный. Для него ведь был один закон: «Я так хочу!» Осторожный и смелый. Осмотрительный и внезапный. И каждое слово, каждый поступок этого человека всегда имели вещий смысл.
Это ведь он тебя выдумал. Он был поэт действия и воплощения. Самый великий художник, который когда-либо жил на земле. Разве есть на свете город волшебнее, чем ты? Особенно в белые ночи… Город-сон.
Белой ночью белый ландыш
Я воткну, грустя, в петлицу
И пойду за белой сказкой
В белый призрачный туман…
Посмотрите, посмотрите,
Вот задумался о чём-то
Незнакомец в альмавиве,
Опершись на парапет…
– Александр Сергеич, вы ли,
Вы ли это?.. Тот, чьё Имя
Я в своих стихах не смею
До конца произнести?!
Белой, мёртвой странной ночью,
Наклонившись над Невою,
Вспоминает о минувшем
Странный город Петербург…
Конечно, странный, Агнивцев очень точно написал. Столетия проходят, власти меняются, режимы, а Великий император словно всё живёт в своём Городе, словно его охраняет. Ведь сам, своими руками строил он тот старый деревянный храм, на месте которого вырос потом Исаакиевский собор, твоё холодное золочёное сердце. Такое, видно, и было оно: и холодное, и золочёное… А сам-то строил потому, что родился в день памяти Исаакия Далматского.
Да… Ты знаешь, а я ведь поняла, почему так надо беречь Медного всадника. Потому что он и есть твой правый глаз. Энергетический выход мощи, силы, импульса, меняющего судьбу! Концентрация лазерной энергии. Лиши человека правого глаза – и всё, жизнь его станет малоинтересной. А левый может только наблюдать за этой неуправляемой мощью. Левый – это печальный светлый ангел на Дворцовой площади, Александрийская колонна, да?
Молчишь? Ну, молчи. А я всё-таки попробую угадать ещё кое-что…
Ну, голова твоя – это, скорее всего, Смольный. Тут уж всё ясно. Уши – тихий Большой дом на Литейном. С каким-то подслушивающим устройством на крыше.
А вот Петропавловская крепость – наверно, это твоя печень, да? Орган не менее важный, чем сердце. Древние даже называли её Царица Старшая. В печени всё обезвреживается. В крепости этой всегда сидели и погибали те, кто мог тебе навредить. Декабристы, например. Самозванка княжна Тараканова. Печень вырабатывает кровь. А кровь города – это деньги. Ну и где у нас Монетный двор? В Петропавловской крепости!
Зоопарк, должно быть, селезёнка. Рядом с печенью… Довольно загадочный орган. Почему-то можно жить и без него. Но лучше с ним. Недавно выяснилось, что в двадцатые годы прошлого века, чтобы поддержать жизнь львов и тигров, их кормили расстрелянными в крепости белыми офицерами.
* * *
Конечно, даже
