В искренности, смятении, непристойности, в яростной и радостной провокации и мифологизации, преобразующей авторов, он заходит дальше Селина, Миллера, Берроуза и Керуака.
Поль Морелль, «Ле монд»[111]
Человек, таким вот манером пригвожденный к кресту известности на всеобщее поклонение, корчился и стонал в прошлую пятницу вечером на популярном литературном ток-шоу «Апострофы», после чего мучительная неделя, на протяжении которой он был выставлен на потеху парижанам, завершилась весьма предсказуемой разрядкой. Сначала Чарльз Буковски, пьяный до полной невменяемости и обдолбанный до помутнения рассудка, невнятно, однако с расчетливой грубостью что-то бормотал, оттеняя пресные воспоминания других гостей программы, а затем за двадцать минут до ее окончания отстегнул микрофон и, пошатываясь, сошел со сцены при небольшом содействии друзей — к немалому восторгу ведущего Бернара Пиво, который с плохо скрываемым злорадством все время намекал, что «великий американский писатель пить все-таки не горазд». «Дамы и господа, — казалось, рекла его чопорная снисходительная усмешка, — Америка, похоже, в неважной форме, а?»
Бернар Пиво с поэтом Чарльзом Буковски
на французской телепрограмме «Апострофы»
в сентябре 1978 г.
Посему, кажется, довольны остались все. Бернар Пиво доказал свое — или ему так показалось. (Впоследствии он подтвердил, что передача несколько вышла из-под контроля.) Левые парижские интеллектуалы, носившиеся с Буком как с писаной торбой с тех пор, как открыли его для себя два года назад, пришли в восторг: он снова прекрасно сыграл привычную роль старого козла. Что же касается самого Буковски… ну, проиграл тут, похоже, он один. Не потому, что Пиво — или еще кто — отымел его в хвост и в гриву, нет: можно с легкостью доказать, что Буковски сделал то, о чем большинство, оказавшись зажато в угол подобной вербозной посредственностью, только мечтает: встал и ушел. (Да ладно, Каванна, признайтесь, что вам такая мысль на ум тоже взбредала!) Может, Буковски и проиграл, но лишь потому, что его вдруг осенило: сколь ни мощны стены равнодушия, которые вокруг себя возводишь, сколько ни плюй на реакцию общества, никак нельзя отрицать того простого и жуткого факта, что успех сродни выставлению собственной души на аукцион. Ты себе уже не принадлежишь — в тебе во всех смыслах заинтересованы другие люди: критики, редакторы, читатели.
Мейлер, Фолкнер, Хемингуэй… но Чарльз Буковски? Это особенно непостижимо для американцев — большинство и не слышали об этом поэте и прозаике, что оказался так моден в Европе. Иммигрант из Германии, приехавший в Штаты в два года, Буковски стал впервые локально известен как обозреватель лос-анджелесского контркультурного журнала «Оупен сити». Колонка его — «Заметки старого козла» — впоследствии превратилась в сборник рассказов. Это случилось после десятилетнего запоя, который привел Буковски в больницу округа Лос-Анджелес с печенью размером и цветом как арбуз. Бухло было опаснее для его рассудка или же четырнадцать лет, что он проработал на почте, — вопрос открытый. Но и бухло, и почта привели к тому, что Буковски написал более двадцати книг горькой, циничной, непристойной и зачастую очень трогательной поэзии и прозы. Он пишет о тех, кого знает лучше всего: сезонниках, бродягах, шлюхах, лохах и кидалах — траченых людях, траченых жизнях, оргиях и пьяных потасовках. Название одной его книги — «Эрекции, эякуляции, эксгибиции и вообще истории обыкновенного безумия» — дает довольно четкое представление о его темах и сюжетах.
Сам Буковски вернулся к пьянству, едва вышел из больницы, и по ритму его рассказов можно с хорошей точностью определить, сколько и чего он выпивал, пока писал. Некоторые — неразбавленные, агрессивные и чуть поскрипывают на стыках. Их он писал слишком рано ввечеру. Другие, написанные слишком поздно, — слезливы, благоухают жалостью к себе и часто невнятны. Но несколько — самое то, что надо: они смешны и жалки, грубы и похабны, в них чувствуются цель и ритм, от которых в вас все правильно закипает, как закипало, без сомнения, и у самого Буковски. В такие мгновения нужна некая особая бесчувственность — как, например, у критика «Фигаро» Жана Шалона, — чтобы отказывать писателю в каком бы то ни было таланте.
