И вот багряную рукою Заря от утренних долин Выводит с солнцем за собою Веселый праздник именин.
Настал желанный день. Мне минуло, увы, 21 год. Еще когда я одевалась, я получила несколько подарков, а именно герой прислал мне китайское зеленое вышитое шелком одеяло. Я сошла вниз. Все поздравляли меня, я благодарила. Смеялась, шутила и была очень весела. Поехали к обедне и, вернувшись, сей час пошли одеваться. Накануне еще он говорил мне, что ему неприятна мысль быть в таком большом обществе, и просил, чтоб я его не примечала во весь тот день и не вызывала на поприще. Хотел даже уехать, но я ему объявила, что рассержусь. Возвращаясь из церкви, лишь только что показались мы на мосту, как увидела я его бегущего к нам, он дожидался нас, сидя на маленькой крепости, и поспешил вынуть меня из коляски. «Я совсем соскучился без вас, как долго вы там были». – «Право? А я думала, что вам не может быть скучно в таком милом обществе», – сказала я, смеясь хитро и посмотрев на Магу, которая тут была и про красоту коей он мне часто говорил. Ответ его был взгляд, которой, казалось, обвинил меня. Сошедши вниз и одевшись со вкусом, я нашла его одного. Он, смеючись, посмотрел на мое одеяние и сказал, что я очень расфрантилась (его термин), я спросила, где тетушки мои[71]. «Они в саду». – «И так я пойду искать их». – «Я могу следовать за вами». Я замешкала с ответом. «Но вспомните, что я весь день не буду говорить с вами». Я согласилась, и мы пошли. «Я буду наблюдать за вами», – сказал он. «Да, я вам это позволяю, и я то же буду делать и заставлять вас входить во все игры и весельи». – «Анна Алексеевна! – был умоляющий ответ. – Да хоть как ни просите, но оно так будет, и я вас прошу не форсить, я этого не люблю». Он обещался быть послушным и милым. В конце сада нашла я тетушек: мы возвратились домой, и понемногу стали приезжать гости. Мы сели за стол. Пушкин, Сергей Галицын, Глинка, Зубовы[72] и прочие приехали. Меня за обедом все поздравляли, я краснела, благодарила и была в замешательстве. Наконец стали играть в барры. Хорунжий[73] в первый раз играл в них. Его отрядили наши неприятели, в партии коих он находился, чтоб он освободил пленных – сделанных нами. Он зашел за клумбу и, не примечен никем, подошел к пленному дураку Наумову[74] (влюбленному в Зубову) и освободил его. Увидя это, я то же решилась сделать. Прошла через дом, подошла на цыпочках и тронула Урусова, все закричали «victoire» («победа»). Наконец мы переменили игру. Потом стали петь. Часто поглядывал он на меня, и тогда я подошла к нему и сказала: «Ну, что – каково?». Он отвечал: «Чудесно». Наконец все разъехались дамы, остались одни мужчины: мы сели ужинать за особливой стол, и тут пошла возня: всякой пел свою песню или представлял какого-нибудь животного, потом заняла нас игра жидовской школы, и наконец всякий занялся своим соседом. Гали Рябчик сидел возле меня и сказал мне: «Я в восхищении от Казака». Да, сегодня он всем вскружил голову. «Но какая прелестная искренность (я стала пристальнее слушать), видно в нем сына природы! Вообразите, как подарил он меня, он мне сказал: „Не знаю, почему, но я к вам имею доверенность“». Он проговорился, подумала я и покраснела от страха и досады. Сердце все время не было у меня спокойно, пока были тут гости: они уехали поздно, он пошел провожать их, а мне как ни хотелось спать, но я дождалась его прихода и, подошед к нему, сказала: «Боже мой, не проговорились ли вы, вот что сказал мне Рябчик». – «Уверяю вас, что я ничего не говорил ему». – «И так я спокойна, пожалуйста, берегитесь, я никому из них не доверяю и все боюсь за вас». Он быстро посмотрел на меня и отошел в сторону, сел и закрыл лицо руками. Я подошла к нему. «Вы сердиты?» – спросила я. Он поднял голову, слезы блистали в его глазах, он с усилием вымолвил: «Нет». – «Ежели обидела вас, то прошу извинения, но это от одного участия». – «Ах Боже, вы не понимаете меня». И через несколько минут мы простились. На другой день, когда несносный фразер Львов пошел со мной с Магу гулять, Хорунжий подошел ко мне. Львов подошел к Маминьке, чтобы сказать ей какой-то сантиментальной вздор об сажаемых ею цветах. «Не стыдно ли вам было сердиться на меня вчера». – «Ах, А А, вы тогда меня не поняли, я сердился на вас? Боже мой, я слишком чувствовал, не мог найти слов изъяснить мысли мои, ваши слова дошли до глубины сердца!..» Но вдруг, остановившись, вскричал: «Дурак, сказал это всем, никогда не хотел признаться». Я покраснела, не продолжая разговора, пошла домой.
Ссора
Давно ль они часы досуга Трапезу, мысли и дела Делили дружно? Ныне злобно, Врагам наследственным подобно, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не засмеяться ль им, пока[75]…
Долго жили мы в ладу; но и самые вернейшие друзья иногда ссорятся. Между нами не кошка проскочила, а целые две лошади. Я должна признаться, что люблю спорить. А почему? Вопрос сделала совесть, а ей нельзя не отвечать. Итак, Душа, будь снисходительна и прости вольное мое прегрешение. Журнал – исповедь, итак, Отче Совесть, слушай. Я люблю спорить, потому что знаю, что спорю умно-разумно, что доказательства мои не суть доказательства пустые, и даже не от уверенности собственной, но чтение книг и потом рассуждение об них с чтением, а не слегка, что часто сама отвергаю мысли сочинителей, спрашиваю мнение у Отца, сообщаю ему свои суждения и получаю одобрение так часто, что оно заставляет меня думать, что я сужу здраво и разумно. Вот почему я люблю спорить серьезно. Шутя же я принимаюсь за другое дело, за софизмы. Доказываю, что белое – черное, и часто так оно удается, что я почти уверю, а через час после того стану доказывать то же совсем в противоположном смысле. Весело так спорить, когда видишь, что твой соперник горячится и что сама чувствуешь, что говоришь против себя же. Весело заставить его согласиться, чтоб потом довести его, чтоб он опять переменил свое мнение. Еще у меня достоинство: я умею невинно бесить, и от этого-то произошла наша ссора.
