Вратарь хлопает и прищуривается, пытаясь угадать направление удара.
– Мимо, – каркает Ципора, пробираясь по аннексированному тротуару.
Когда мяч попадает в перекладину и покидает поле, болельщики, все как один, оборачиваются на нее, а один тип, с кривыми зубами, наставляет на нее огромный стакан с пивом и спрашивает:
– Зачем ты это сказала?
– Думаешь, он услышал меня через экран? – отзывается Ципора.
– Думаю, что если ты не свалишь отсюда, то я сам тебя…
– Оставь ее в покое, – успокаивает его женщина, сидящая рядом, но заметив, что Ципора не спешит ретироваться, набрасывается на нее: – Чего встала, ведьма? Двигай давай. Вперед!
Перед тем как двинуть, Ципора произносит вслух то, что внезапно становится ей кристально ясно:
– Израиль проиграет ноль-три.
– Тьфу на тебя! – орет кривозубый и порывается вскочить, но обливает пивом женщину, и та заходится в истошном вопле.
Ципора и это знала. В смысле, предвидела.
“Что это значит? – спрашивает она себя, удаляясь. – У меня что, теперь есть сверхсила? Сглаз?”
Злой пинчер, йогиня-любительница и мазила-футболист ничего не доказывают, но Ципора устремляет взгляд в небо и беззвучно молит: “Ответь хоть что-нибудь”.
Увы, ни ответа, ни Голоса.
* * *
Ближе к ночи Ципора опять оказывается на диване в гостиной. Она намеревается наконец-то прочитать о пророчице Деборе, но снова не может найти Библию. После безрезультатных поисков понимает, что, скорее всего, забыла ее на скамейке на набережной. Что это, как не знамение? Забыла, а теперь и сама забыта.
Она пытается прочитать историю женщины с факелами в интернете, но буквы на экране холодные, мерцающие, далекие, практически недосягаемые, ей не хватает тех, что в книге, которую сегодня держала в руке.
Ципора решает, что заслужила наказание. Поставив перед собой тарелку со сваренной в мундире картошкой, включает реалити-шоу, которое, презирая себя, смотрит уже несколько недель кряду.
Лет сорок назад в книжном магазине в Лондоне Ципора купила книгу рецептов, собранных из классической литературы: печенье “Мадлен” из “Утраченного времени” Пруста, кровавый ростбиф с трюфелями из пушкинского “Онегина”, boeuf en daube[28] от Вирджинии Вулф, бутерброд с горгонзолой и стаканом бургундского из “Улисса” Джойса и даже рецепт загадочного именинного пирога из “Винни-Пуха”.
Она мечтала готовить для двоих, для дочери и для себя. Для этого она ждала, когда Ноа вырастет, прочитает эти великие книги и сможет оценить упомянутые в них деликатесы, но Ноа никогда не проявляла никакого интереса к книгам. Вероятно, потому, что книги были равнодушны к ее болтовне. Так получилось, что прошли годы, а Ципора так и не воспользовалась ни одним из этих рецептов, а вот картошка в мундире в ее тарелке – уж неясно, случайно или нет, – присутствует в мемуарах, которые она сейчас переводит, но, несмотря на это, с каждым следующим укусом картошка кажется ей все более безвкусной.
“Ты воткнула мне нож в спину, – кричит с экрана муж. – Если быть честным с самим собой, то я должен уйти. Меня больше не волнует шоу, не волнует миллион. – Он принимается рыдать. – Я думал, на нее можно положиться, а оказалось, что она просто положила на меня”.
– Неандерталец, – бормочет Ципора с набитым ртом.
Раньше она любила засыпать под тихую музыку, а сейчас не может сомкнуть глаз, не получив дозу этих душераздирающих признаний.
Реалити-шоу прерывается новостями. Поселенцы швыряют камни в израильских солдат, солдаты задерживают беременную палестинку на блокпосту, беременная палестинка оплакивает старшего сына, взорвавшего себя в Бейт-Шемеше, в Бейт-Шемеше решили запретить женские имена на наружной рекламе, утверждая, что они вызывают непристойные мысли в головах молодых парней. “Народ Израиля переживает трудные времена”, – заявляет какой-то политик.
Он переживает их больше пяти тысяч лет, думает Ципора.
После убийства Рабина она не ходила на выборы. В тот день, когда кто-то из этих политиков прочитает хоть одну книгу, она, возможно, и будет готова его послушать, но они, вместо того чтобы читать, пишут книги. Наверное, потому, что если руки по локоть в дерьме, трудно перелистывать страницы.
“А теперь о спорте. Сборная Израиля сегодня проиграла со счетом 3:0…”
Ципора выключает телевизор.
Звенящая тишина.
Нет пророка в своем отечестве
В кожаной оранжевой сумочке Ципоры, между связкой ключей и кошельком, между пачкой салфеток и обезболивающим, лежит конверт лимонного оттенка с зеленоватыми листами бумаги внутри. Много лет назад назойливый почтовый служащий заставил ее купить этот душистый набор для писем. Удивительно, но сегодня утром от него все еще пахнет чем-то сладко-кислым.
Чем больше Ципора думала, тем больше переживала, что письмо, которое написала, вышло то ли каким-то подобострастным, то ли умничающим, а то и вовсе наивно-детским. Может, нужно было, как принято у религиозных, написать в верхнем углу “С Б-ей помощью”? Поздно. Конверт запечатан, а она уже в поезде, на пути к главному почтовому ящику Всевышнего, в святой город Иерусалим.
Письмо она написала сразу набело. Чтобы не показаться мелочной, не жаловалась напрямую на то, что дочь не отвечает и не звонит матери в день своего рождения, будто появилась на свет сама по себе, будто вышла из пены морской или выкарабкалась из асфальта, без участия какой-то там матери. Вместо этого Ципора написала, немного философически, что, возможно, она, как и Он, на собственном опыте узнала, каково это – сотворить человека, подарить ему целый мир, а потом обнаружить, что человек тот неблагодарен, неуважителен и перевирает каждое сказанное ему слово. “Ты же даровал ему свободу воли…”
“Именно потому, что я образованная атеистка, – писала она Богу, – я была бы счастлива задать Тебе несколько вопросов и продолжить беседу”.
Она извинилась, что была несдержанна в разговоре с Ним, и попросила, если можно, чтобы Он открылся ей снова. Откройся, хотя бы только для того, чтобы исчезла тишина, заполнившая пространство между моими ушами, подумала она. Подумала, но не написала. И действительно, вместо обещанного Богом Великого Потрясения Ципора почувствовала, что с тех пор, как Его голос исчез, уши у нее будто забиты невидимыми пробками. Всегда думала, что неплохо бы оглохнуть и избавиться от ненужного шума вокруг, но, оказывается, это только усугубляет чувство одиночества.
В вагоне поезда до Иерусалима Ципора вспоминает народный способ от заложенности в ушах и заставляет себя зевать. Она открывает рот, раз за разом вдыхает воздух и заражает зевотой всех пассажиров вокруг. Солдат открывает пасть, как лев, и засыпает, как младенец. Молодая женщина в головном уборе откладывает вязанье и прикрывает ладонью рот. Энергичная деловая женщина ловит зевоту от иностранного рабочего из Эритреи. Жительница Восточного Иерусалима заражает жительницу Меа Шеарим. Уроженец Донецка и уроженка эфиопского Гондера одновременно
