тусклом свете. Его ноги и руки мелькают с какой-то неестественной быстротой. Шаги становятся длиннее по мере приближения к забору.
— Чёрт, он хочет через забор прыгнуть. Зря, — бормочу я, почесывая подбородок.
— Теперь уже поздно.
Чед издает крик решимости, несясь к своей цели.
… И тут одна его нога цепляется за камень.
Он летит вперед, натыкаясь на забор, его оглушительный вопль спугивает стаю скворцов.
— Это…
Он падает прямо на острые колья. Его нечеловеческий крик резко обрывается. Заходящее солнце освещает фонтан брызнувшей крови. Его тело дёргается в конвульсиях.
— … нехорошо…
Из его легких вырывается булькающий звук. Тело содрогается последний раз, а затем обмякает, его голова свисает со кола, а туловище висит на окровавленной ограде.
Мы застываем в шоке, в тишине.
Роуз тянется к двери и начинает её закрывать:
— Ну… наверное, заборы — это уже слишком.
— Роуз, — шиплю я, отталкивая дверь. Она не отпускает ручку. — Я врач. Я должен помочь ему.
— Помочь ему что? Воскреснуть? Ну, удачи.
— Он может быть ещё жив. Позвони 911.
— Я пас.
— Ты понимаешь, что кто-то его найдет, и следы могут привести прямо к твоему трейлеру, верно?
Роуз вздыхает и отпускает ручку двери. Прежде чем я успеваю выйти, она преграждает мне путь, упираясь рукой в косяк двери:
— Не переусердствуй, Док. Он тот ещё мерзавец.
— Приму к сведению, — закатываю глаза. Убираю её руку и выхожу. Никого из цирковых нет на улице. Мы бежим к забору, где лежит тело Чеда, замедляясь по мере приближения. Я пытаюсь услышать хоть какие-то признаки жизни, но ничего нет. Неудивительно, когда мы видим, насколько все серьезно. Острый конец штакетника глубоко вонзился в его горло. Думаю, он повредил спинной мозг. Однако, я всё равно проверяю пульс, хотя и без того знаю, что вряд ли услышу его рядом с этой зияющей раной и торчащим куском дерева, перекрывшим доступ кислорода. Багровая кровь струится по дереву и блестит в лунном свете.
— Да. Он точно мертв, — говорю я, отнимая руку от его шеи.
— Это твой профессиональный диагноз? — Роуз наклоняется через забор, чтобы рассмотреть его открытые, пустые глаза и алую струю, стекающую изо рта. Она тут же жалеет об этом и прочищает горло, пытаясь скрыть тошноту. — Ладно, кровь — это довольно красноречивая улика.
— Звони 911, гений.
— Давай ты.
Я закатываю глаза и достаю свой мобильник, но звонить в 911 не тороплюсь. Не когда Роуз буравит меня взглядом своих огромных глаз, и я чувствую её волнение. Вздыхаю и опускаю телефон.
— Что тут произошло? — спрашиваю я, кивая в сторону трупа Чада. Роуз даже не смотрит на него.
— Ну, вот это я начала.
— Так и знал. Зачем?
— Догадайся. Или ты прослушал, когда я говорила, что он — кусок дерьма?
— Я не об этом, — встречаюсь с ней взглядом, и вижу, как Роуз слегка наклоняет голову. Легкий румянец на её щеках говорит мне о том, что она прекрасно понимает, что я хочу спросить. — Я о том, зачем ты в это ввязалась? Тебе ведь тошнит от подобного…
— Не правда …
— …и ты выслеживаешь этих мужиков, с которыми, вроде как, вообще не связана. Но, кажется, у тебя мало опыта в этом деле.
Роуз скрещивает руки на груди.
— Насколько я понял, ты хватаешься за любую возможность и выкручиваешься только благодаря чертовой удаче. Повезло, что Эрик Донован не всплыл со скобками на веках.
Она фыркает.
— Это было круто.
— Роуз, — говорю я, делая шаг вперед. — Зачем тебе это? Зачем рисковать собой и свободой? Почему ты…
— Потому что не у всех есть такой шанс, Фионн, — огрызается она. В её глазах внезапно появляются слезы, но она быстро моргает, пряча их под слоем кипящей ярости. — Не каждый может быть сильным и дать отпор.
Мы смотрим друг на друга: Роуз со скрещенными руками, я — с телефоном в руке, и мысль о звонке в 911 медленно растворяется.
— Я знаю, что это такое. Мои родители были просто настоящими мразями, поэтому я росла у бабушки, пока она не умерла. А потом снова попала в ту дыру. Ублюдок-отец постоянно был в тюрьме. Маме было насрать на меня. Я чуть не пошла по их стопам. Мне было всего пятнадцать, когда мой первый парень избил меня, — Роуз опускает взгляд и качает головой, опуская руки вдоль тела. Когда она снова смотрит на меня, я вижу в её глазах не только боль и воспоминания. Не только решимость. А мольбу. — Я смогла выбраться. Воспользовалась своим шансом и убежала. Но простого везения недостаточно. Особенно, когда вокруг такие, как Мэтт, Эрик или этот Чед, которые всегда найдут новую жертву. Того, кого можно будет унижать, мучить, а иногда и убить. А что насчет Люси, Наоми или девушки Чада, Сиенны? Им нужно больше, чем просто возможность убежать. Им нужно разрушить эту клетку. Как я могу им отказать, когда они просят о помощи?
Мои плечи опускаются. Я зажмуриваюсь. Опускаю голову.
«Помоги», — её голос звучит в моей памяти. И она просит о помощи сейчас.
— Воробей. Так тебя называют эти женщины, — говорю я, и она кивает.
— Ты слышал когда-нибудь о Джулии Тофане? — спрашивает она. Я качаю головой, открыв глаза и встретив её непоколебимый взгляд. — Итальянка, жила в семнадцатом веке. Она делала яд из мышьяка и белладонны. По легенде, она маскировала его под крем для лица, так что женщине нужно было всего лишь прийти к ней и попросить «аква Тофану». Многие из этих женщин были похожи на Люси. И я думала, что смогу стать как Джулия. Какое-то время, наверное, так и было. Но иногда… — говорит она, отводя взгляд, её глаза стекленеют, устремляясь к горизонту, — …иногда все портится. Бывают ошибки. А когда ошиблась я, это стоило жизни не тому человеку.
Она поднимает левое запястье. Вижу знакомую татуировку цветка и инициалы В.Р. рядом. Когда она наконец смотрит мне в глаза, они наполнены болью. Потерей и виной. Пусть я не знаю всей картины, мое воображение живо рисует пропущенные детали. И внезапно пазл начинает складываться.
Ее решимость преодолеть отвращение. Её пренебрежение к возможным последствиям. Даже её фраза, когда я пытаюсь её остановить. «Я первая начала». Она не хочет перекладывать вину на женщин, которые просили её о помощи. Она не хочет, чтобы они несли ответственность за убийство. И наказывает себя. За то, что все испортила. За потерю невинного.
Я не стану допрашивать Роуз. Просто заключаю её в объятия. Но как бы крепко ни обнимал, боль в груди не
