Втроем эти пацаны создавали очень веселый ад внутри моей далекой от просветления головы. И я не помню, как и в какой момент это произошло. Скорее всего, я уже традиционно пила чай и смотрела в лес. Или ехала в СДЭК, типографию, магазин «Милитарист». Как вдруг словно миллионы тонн балласта отвалились и тысячи воздушных шариков приподняли меня над землей, попирая все законы гравитации. Я приняла происходящее как данность. Как бесценный опыт. В одну секунду увидев все свои ошибки, промахи и компромиссы, которые, как известно, убивают все. Увидела картину целиком. Узорный покров был причудлив. Но бесконечно красив — в процессе его создания образовалась целая экосистема с огромным количеством вовлеченных в нее прекрасных человеков со всех концов Земли. Тысячи людей объединились, чтобы сделать жизнь свою и ближнего лучше, легче, чтобы вообще эта жизнь продолжалась.
Это и был мой ребенок, мое проявление внутреннего Бога. И то, от чего я опрометчиво собиралась отказаться в угоду своим демонам, на самом-то деле оказалось самым важным. И я могу, даже когда не могу. Могу и буду. Неважно, кто кого любит. Грин был прав. Это мои лучшие условия игры, и я буду развиваться внутри своей песочницы. Так много еще предстоит сделать, так много узнать о себе самой. Стать и остаться человеком, победив природу эго и зверя в себе. Приручить еще сотню демонов. Рассеять немного тьмы. И может быть, этот свет еще кому-то укажет направление.
Озарение было внезапным и будничным. И приехал Грин. В тот вечер мы много смеялись. Печалиться больше было не о чем. Все свои решения я приняла и чувствовала себя так, словно выздоровела после тяжелой болезни. Словно начала прикладывать к своей жизни искусство кинцуги. Древняя восточная методика не склеивать разбитое, но заливать золотом, делает треснувшее еще прекраснее. С людьми та же история. Трещины в сердце заливаются чистым золотом сами собой — если не сопротивляться и не доводить до конечного разлома, когда уже ничего не починить.
Клеить разбитое — нет. Но искусно превращать рябь времени и боли в сияющую золотом гладь способны только полностью сдавшиеся течению жизни.
— Позвони нашим. Скажи, приеду дней через 10. Там списков покидали, кому что надо. Я повезу артиллеристам под Бахмут и к нашим заеду.
— Какой Бахмут, Дурко?! — Грин вдруг становится белым как полотно. — Тебе мало твоей Кременной было?
— Но там же есть тыловые города? Встретят, проводят.
— Лена. Нет.
— В смысле — нет? Я не разрешения у тебя спрашиваю. Ты думаешь, ты один возвращается туда, словно привязанный?
— Лена, я не хочу за тебя волноваться.
— Так не волнуйся. Вроде ты в таком замечен не был, чего вдруг?
Все, что произошло дальше, происходило как во сне. Грин притянул меня к себе и, крепко взяв за затылок, прижал головой к плечу. Я замерла, боясь шевельнуться. Так он еще никогда меня не обнимал. Дружески, едва касаясь. При встрече, прощании. После того как я чуть не убила нас на полигоне. Как брат сестру. Иногда мы дурачились, и он мог подхватить меня на плечо и так занести в ресторан. Но так, как сейчас, — никогда. Одна за другой в голове пролетели миллион мыслей. Сердце пропустило удар и забилось, как вертолетные лопасти. Поднимаю голову, пытаюсь поймать взгляд, чтобы что-то понять хоть сейчас. Что-то из того, что вот уже семь лет безнадежно ускользает. Там — пропасть, глубина, а на дне глаз, на протяжении двадцати лет видевших бесконечную вереницу боли, крови, смертей, в холодном цепком взгляде «старого чекиста» появляются глубина и сияние. Он смотрит на меня так, словно любуется прекрасной статуей. Внимательно и неотрывно. Я боюсь нарушить момент. Но мне нужно понять.
— Ты с ума сошел?
— Да. Видимо, да. И уже давно.
— Я раньше.
— Это все чай. Никакого Бахмута. Я нашим скажу. Встретят.
Счастье поднимается миллиардами пузырьков от пяток к макушке. Заполняет меня всю. И кажется, впервые в жизни мне кажется, что если он отпустит меня сейчас из железного кольца сильных рук, но будет аккуратно держать за ладошку, я просто поднимусь над всеми законами гравитации и поплыву, не касаясь ногами земли. 6 лет — это ведь очень долго? 6 лет — это как будто было вчера…
Что-то произошло в тот вечер. Что-то такое, что на следующий день разбудило меня после десяти часов беспробудного сна с прекрасным настроением и чувством абсолютного спокойствия. Все шло как надо. Все всегда идет как надо. Трещины заливаются золотом высшей пробы. Китайцы не соврали. И я начала собираться в Луганск. В котором впервые за два года меня не ждал никто из отряда Аида.
Когда до поездки оставалось меньше недели, пришла страшная новость: погиб наш Соловей. Наш сердцеед, Дон Жуан, любимец всех женщин, наш друг и брат. Боль снова вылезла из темноты и тяжелыми кольцами сдавила сердце. Я поехала к его семье. Сняв все, что было у меня на счете.
Мы долго стояли с мамой Соловья у входа в дом обнявшись и обе плакали навзрыд. Оплакивая себя, уходящую молодость, ускользающую красоту. Я плакала по тем словам, которые уже никогда не будут сказаны. По тому парню, который год назад в свой День рождения не поленился привезти мне кусок вкуснейшего торта. С которым мы возвращались на разбитой дронами машине из Кременной, еще не зная, что эта дорога во многом — последняя. И больше не будет ни Кременной, ни его. Ни дороги по распаханным полям: «Я тут вырос и каждый куст знаю. Так — короче. А по хорошей дороге мы бы еще часа полтора лишних ехали». Два тезки было в нашей военной жизни — Дизель и Соловей. Оба ушли день в день с разницей в год. Был ли в том какой-то смысл? Если и да, нам не понять. По крайней мере по эту сторону жизни и смерти.
Ехать на похороны мне запретили свои.
— Лена, ты с ума сошла? — Грин ставит чашку на столик. — Ты собралась туда, где будет аккуратненько стоять наблюдатель, срисует твою машину, лицо, тебя. И потом — где мы тебя искать будем? Не смей. Были бы в Москве — слова не сказал бы. А так это новые территории. Представляешь, сколько там ждунов?
В кои-то веки подобного мнения придерживались и Аид, и Катя.
— Не смей. Нечего тебе там делать. Вычислят и машину взорвут.
Катя была более конкретна:
— Мы тебя как потом у врагов изымать будем? Чучелом или тушкой?
