подвел ты меня крепко тогда. Ругали за тебя, ох, и врезали. Не углядел... Теперь не подведешь — на пенсию собираюсь. Себя не подведи, мальчугана своего. Славный мальчик. Ларису... Приходила ко мне. Пропишите, говорит, я согласна.
— Чего ей возражать, комната ведь моя была, я же ее из общежития привел.
— Привел, благодетель... Нет, Боря, это большое счастье. Ценить надо. Была, да сплыла. Сколько таких. Без их согласия не пропишешь. Сам знаешь. А теперь ты — человек полностью семейный и с жилплощадью. Хозяин. Жену береги, малого расти, насчет работы не задерживайся.
— Понимаю, Иван Леонтьевич. Я уж подбираю. Хочется получше, чтобы потом не метаться, чтобы успокоиться надолго.
— Рассуждение толковое, конечно. Может, помочь? Погодя подберешь по душе. А?
— Спасибо, Иван Леонтьевич, я уж сам.
— Ну что ж, Боря, действуй. Только не промахнись.
И поиски продолжались, хотя найти работу можно всюду. Нужны рабочие руки.
Она не вмешивалась в его дела. Ни советом, ни тем более упреком, довольная тем, что в доме наладился покой. И старалась быть осторожной. В словах, жестах, в выражениях чувств — во всем. Не от вины или страха. Не чувствовала она за собой никакой вины. Не она обманула, а ее, и довольно жестоко, когда только успела шагнуть за порог девичества.
С малых лет жизнь взрослых людей не была для нее тайной, и хорошее и скверное — на глазах. И все же взрослый мир казался загадочным, вступать в него было тревожно, даже страшновато. Но она ждала светлых открытий. В восемнадцать лет иного не ждут.
...За ним пришли рано утром.
Проснулась и увидела над собой лицо незнакомого молодого мужчины. Вскрикнула, отпрянула на подушку, подтянув на оголенные плечи одеяло.
— Прошу прощения, — сказал мужчина и резко просунул под подушку руку.
— Что такое?! — вскрикнула она, испуганная его движением, и откинулась к стене, не отпуская натянутого одеяла. Откуда ей было знать, что он проверял, не спрятано ли оружие, что так положено при задержании преступника. И что муж и есть преступник.
А он стоял посредине комнаты и, подпрыгивая, пытался попасть ногой в штанину. Увидев это, она засмеялась.
Все посмотрели на нее. И на лицах пришедших — ей показалось, что их множество, — было удивление. На лице мужа тоже.
Смех оборвался. Ей стало очень неловко за них обоих. Люди одеты, а они — как напоказ.
— Прошу вас, оденьтесь, — сказал вежливо мужчина постарше.
Она накинула халатик, прикрыла постель и села, сложив руки на коленях. Ее заполняла тревога. «Нет, это не с его работы».
Мужчина сказал:
— Мы должны произвести у вас обыск.
«Обыск?! Какой обыск?! Почему?!»
Он достал из портфеля бумагу и передал мужу.
— Прочтите и распишитесь.
Она смотрела на мужа, и ее поразило спокойствие, с каким он небрежно взял листок, взглянул мельком и подписался.
— Что это значит, Боря?!
— Потом объясню, — буркнул. Она рывком схватила бумагу и прочитала.
Так она узнала, что ее муж — вор. Квартирный, квалифицированный, со стажем, уже судимый. В постановлении его, конечно, не награждали этим позорным титулом, но юридический язык достаточно понятен. Для нее же гладкая речь документа вылилась в одно короткое и мерзкое слово. Нервно потерла плечи, будто и на них поставили клеймо.
Она сидела, опустив голову, словно опаленная. Не утаи он прошлое, раскройся, покайся, разжалобь, наконец, может, что-то поняла бы юным, доверчивым сердцем. Может, нашла бы и прощение. Так не случилось.
— Ваша кофточка? — спросил из-за плеча, роясь в шкафу, молодой мужчина.
— Моя, — ответила она, взглянув без интереса.
— Когда и где купили? — он смотрел ей в лицо.
— Покупала не я. Подарил муж.
— К свадьбе?
— Да, к свадьбе! — ответила она с вызовом, порозовев.
— Хорош подарочек!
Она поняла, откуда эта красивая, с блестками кофточка. Это добило. И сорвалась, зашлась плачем. Не теми слезами, какими плачут девочки в восемнадцать, — по-бабьи завыла, в голос.
Так и ушел он — руки назад — без объяснений. На суде не было у нее права вопросы задавать. Когда же прокурор спросил, наконец, как пошел на преступление, собираясь строить новую, семейную жизнь, он ответил:
— Я и пошел ради свадьбы.
— Как так? — не понял прокурор.
— Деньги нужны были... Чтоб всё, как у людей...
В зале засмеялись. У нее же это откровение отдалось стыдом и брезгливостью. Опять ей пришлось стоять с ним вместе на людях. Но в первый раз — на бракосочетании, под музыку, под напутствия старших, поздравления подруг. Теперь же — под вопросами судей, прокурора, адвоката.
Он крал не только ради своего черного костюма и ее белого свадебного платья, не ради веселого застолья, на котором были почти одни ее подруги, а его редкие приятели вначале сидели ежась, словно попали не туда, зато потом резвились вовсю. Он крал и раньше, и после свадьбы. На суде открылась его «сверхурочная работа». А она и в мыслях не держала такое.
Вернулась домой. Обвела взглядом комнату. Наткнулась на фату. Белоснежная, прозрачная, но и она показалась ей заляпанной грязью.
Не сняла, а сорвала и сожгла. И в груди был пепел. Не остывал, жег, выходя горючими слезами.
Спасал сынишка. С его рождением свалилась куча забот. При всех трудностях с ними дети, пожалуй, единственное спасение. И все равно жила, как механическая кукла. Упорно, как с вечера будильник, заводила себя на весь день — для ухода за ребенком, работы, разговоров с людьми. Первое время она могла говорить только с сыном, но чем, кроме плача да агуканья, он мог ей ответить?
Громадный срок не воспринимался сознанием, в то же время он был и требовал, чтобы его одолели. И тот, кому отбывать. И тот, кому ждать. Но как, каким образом, она этого не знала. И становилось призрачным все: и отрезанное прошлое, и туманное будущее.
На свидании в тюрьме — оно запомнилось тяжким сном — он попросил ждать. «Если сможешь. Ведь никто весь срок не сидит. Может, амнистия выйдет. Да и десятка — не бесконечность».
Но ее верность была не ему, а тому, что осталось еще в ней незапятнанным. И сыну. Стоило кому-нибудь коснуться ее скользкой шуткой, намеком или откровенным предложением, она, как еж, выбрасывала иглы. Будто не ее, а сына хотели коснуться. Долго была одна.
Однажды она задержалась на работе и опаздывала в садик за сыном.
