обернуться, ничего не выходило. Тело отказывалось слушаться, медленно, но неотвратимо истлевая. Эрудит уже стоял на культях, осыпавшихся до колен.
– Концессии не имеют смысла, – мрачно усмехнулся Ганс, смиряясь с неминуемой гибелью. – Вы убили Чкт-Пфчхи. Убьёте и меня. А история про статую – сплошной блеф.
– Что вы такое говорите?! – возмутилась Клотильда. – Ваш зверёк жив. Напротив, я спасла его. Мои гончие не могли знать, что эта говорящая белка – ваш слуга. Они хищники, они бы и говорящего оленя съели! Этот Чхи-Чхи в полной безопасности в моём замке, уверяю вас. Я и вас готова вызволить – можно сказать, безвозмездно. Как только пойму, чем мне обернутся мои труды.
– Я ничего не могу вам дать, кроме того, что уже обещал, – проговорил Ганс. – Освобождение от проклятий.
– Хм, голубая кровь. Поражаюсь вашей прямоте, граф!
– Я действительно стараюсь говорить прямо, – возразил Ганс. – Но вы ошибаетесь: моя кровь не голубая, а чёрная. Я уродец, как и Хаймунд. Потому я хочу разобраться в вашей истории – для него. Ваш сын заслужил покой.
– Чёрная? – Клотильда удивилась ещё сильнее. – Что ж, это многое объясняет. Так или иначе, граф, вы можете предложить мне куда больше, чем думаете.
– Перестаньте говорить загадками, – ответил Ганс слабеющим голосом. – Отвечайте прямо, что вам нужно!
– О Ганс! Вы всё равно не в том положении, чтобы торговаться!
Как бы в подтверждение слов ордфрау, Ганс вдруг ощутил резкую боль – тело, стремительно тающее, молило его убраться отсюда поскорее. Оно уже осыпалось по грудь, руки исчезли. А сзади кто-то третий пронзал его насквозь испытующим взглядом: выкрутится или нет? Карл? Оддбьорг? Вмятина? Истэбенэль?
– Приходите в пещеру к Оддбьоргу, – проговорил эрудит слабеющим голосом. – Он изваял статую из змеевика.
– Из змеевика? – удивилась Клотильда. – Зачем из змеевика? Хорошо, я приду.
– Концессия заключена, – сдался мальтеорус, рассыпаясь в пепел.
– Концессия заключена!
В последний миг Ганс всё же смог обернуться. Он увидел всадника в зелёном плаще. Среди серого пепла и непроглядной тьмы плащ был единственным ярким пятном. Неужели это?.. Через мгновенье всадник скрылся за деревьями.
Проснувшись, Ганс долго не мог шевельнуться – как будто и в реальном мире у него не осталось тела, способного двигаться. Но нет, руки и ноги были на месте, просто движение было для эрудита недосягаемой роскошью. Когда лежать с открытыми глазами стало совсем невыносимо, книжник, превозмогая себя, сел. Голова кружилась, магус чувствовал себя щепкой, попавшей в водоворот. Было утро, последний день троицы – то есть третьей седмицы. Последний день месяца Шпре. Вслед за временем явилось и место: пещера Оддбьорга. Нисса спала, Бернар грелся у огня, сам хозяин неподвижно сидел перед чёртовым камнем.
– Слава богам, Ганс, ты пришёл в себя! – Бернар искренне обрадовался. – Я Ниссе так и говорил: вот увидишь, колдун ещё всем покажет. Ты нас серьёзно напугал!
Бернар осёкся, сообразив, что говорит слишком громко, а затем продолжил шёпотом:
– Мы полночи хлопотали с зельями, мазями и припарками. Она сказала, чтобы ты выпил это, когда проснёшься.
Бернар протянул Гансу целебный отвар, ещё тёплый, и продолжил:
– Также Нисса сказала, что она не победила лихорадку. Она… подарила тебе ещё один день. А завтра станет троекратно хуже. Нам нужно поскорее со всем разобраться.
Ганс не успел ему ответить, потому что открылась дверь, впуская яркий утренний свет. В пещеру вошла Клотильда – высокая, как цена ошибки, и тонкая, как грань между жизнью и смертью. Увидев Оддбьорга, сидящего перед огромным куском серпентинита, ордфрау проследовала прямиком к нему.
– Не каждый день доведётся увидеть кюнстнера за работой! – тихо проговорила она.
– За работой? – удивился Бернар. – А мне казалось, он спит.
– Вовсе нет, – всё тем же шёпотом ответила Клотильда. – Смотрите, началось!
Оддбьорг, не открывая глаз, встал и, вытянув вперёд руку, коснулся камня. Затем торжественно взял особый гвоздь, приложил его к одному ему известной точке – и вдруг отточенным движением ударил по гвоздю молотом. Камень с резким грохотом осыпался. Глазам собравшихся предстало творение мастера – пухлый улыбающийся бесёнок с небольшими рожками, крылышками, рыбьими плавниками взамест ушей и задранным вверх носом-пятачком.
– Ах, Одди! – Клотильда затаила дыхание. – Ты знаешь, я запрещаю себе плакать, но…
– Ничего себе! – удивился Бернар. – Как ваш отец похож на Хаймунда!
– Вот твой подарок, Клотти, – проговорил старый гном. – Они советовали сделать статую твоего папаши, но ты уж прости, рожу его я видеть не могу. Хаймунд – плод нашего союза. Если кто-то и может нас снова соединить, то это он.
– Это прекрасно! – Клотильда разом воплотилась в Этом мире – кожа змей заблестела от огней, а платье зашелестело по пыльному полу. Она бросилась обнимать мужа, для чего ей пришлось опуститься на колени. А Бернар самодовольно шепнул друзьям:
– И не такие горы я покорял!
– Одди, дорогой, прости меня! – говорила горгона мужу. – Я была так несправедлива к тебе!
– Клотти! – отвечал гном, обнимая жену и тоже еле сдерживая слёзы. – Это ты меня прости, луковка. Я должен был поддержать тебя, а вместо этого покинул.
– Я люблю тебя, Одди!
– Ах, Клотти!
На древнелюдском слова «ихь либе дихь» – «я люблю тебя» – звучали возвышенно и прекрасно. И здесь, дорогой читатель, мы не можем не углубиться в чарующие хитросплетения языковых связей: сам вид гнома и людини, обнимающих друг друга и шепчущих ласковые слова, просит – нет, требует – этого.
Как и «друг», слово «любовь» не исконно орочье, поскольку в языке зеленокожих нет слов, обозначающих душевную близость. Оно пошло от древнелюдского «либе». Люди называют своих любимых «либлихь», эльфы – «мон-амур», а белки – «мрр-мрр». Орки же никого не любят, потому и слова такого у них нет. Когда у них начинается гон, грюнхауты просто трахают всё, что удастся схватить, оглушить или придушить. Эту ощутимую нехватку слов и имел в виду один поэт, когда писал, что любовь как акт лишена глагола.
Но мы отвлеклись! А тем временем идиллической сцене настал внезапный конец. Подняв глаза, полные сдержанных слёз, от плеча Оддбьорга, Клотильда вдруг увидела горельефы на стенах пещеры. Ордфрау резко отстранилась от мужа:
– Одди, а это что такое? – спросила она. – Это что, я?
– Да, любимая, – ответил старый скульптор, не чуя подвоха. – Тебе нравится?
– Нравится? Посмотри на это лицо. – Ордфрау помрачнела. – Где шрам, где змеи вместо волос? Где чешуя?! Я не вижу чешуи!
Ордфрау закрыла лицо руками, удаляясь в дальний тёмный угол. Муж её стоял растерянный и не знал, куда деваться.
– Но, Клотти, искусство требует не правды, а красоты… – наконец промямлил кюнстнер. О, какую
