консульство в Нью-Йорке, добиваясь разрешения на выезд в СССР. Вопрос решился летом 1945 года, когда открылась возможность плыть без риска быть потопленными в океане. Начались сборы. Отъезд был назначен на конец сентября. Друзья и соратники по работе в Русском комитете устроили прощальный банкет. Газета прогрессивной русской общественности в Америке— «Русский голос» – поместила большой отчет, в котором писала: «25 сентября в ресторане «Три Крауне» нью-йоркская русско-американская общественность провожала чету Коненковых, в ближайшем будущем отъезжающих на Родину, в Советский Союз. На банкет в честь знаменитого скульптора С.Т. Коненкова и его супруги, славной общественной деятельницы Маргариты Ивановны Коненковой, прибыли представители всех русско-американских организаций, профсоюзов, клубов, взаимопомощных обществ, русские деятели науки и искусства. Тостмейстером на банкете был Д.И. Казущик, сказавший краткое, прочувственное слово, воздавши должное Маргарите Ивановне Коненковой за ее неутомимую работу в «Рошиан Уор Релиф» на помощь родному народу и отметив великие заслуги С.Т. Коненкова, как выдающегося деятеля искусства.
Затем он предоставил слово гостям и представителям общественности. В речах была отмечена работа Маргариты Ивановны в деле оказания помощи советскому народу, ее чуткость к запросам рабочих организаций, щедро и беззаветно жертвовавших всем, чем могли, ее готовность в любое время прийти на помощь всем, кто нуждался в ее добром совете и указании. Все это приковывало сердца русских американцев к Маргарите Ивановне Коненковой, завоевавшей уважение к ней и к той благородной работе, которой она отдалась всецело в сознании великого долга пред героическим родным народом, спасшим все передовое человечество от угрожавшего ему фашистского рабства».
«Теперь, когда вы уезжаете на далекую, но близкую всем нам Родину, мы вам завидуем: вы счастливая», – напутствовал Маргариту Ивановну нью-йоркский отдел «Рошиан Уор Релиф». А кое-кто попугивал: «Там в Московии вы замерзнете, как сосульки, и будете жить за занавесками». Пароход «Смольный» – небольшое, водоизмещением в 5 тысяч тонн судно – вышел из порта Сиэтл. Целый месяц длилось плавание по морям и проливам северной и западной части Тихого океана. Зимние штормы и бури кидали «Смольный», как щепку. Пассажиры – ими были главным образом советские инженеры с семьями, работавшие в годы войны в США, – поголовно все страдали от морской болезни. На меня качка не действовала. Долгие годы я жил страстным желанием увидеть Родину. И вот сбывается моя мечта. «Смольный» вошел в бухту Золотой Рог. Здравствуй, Родина! Владивосток – «город нашенский». Мы его увидели на рассвете первого декабря. Поезд Владивосток – Москва пересек великий Советский Союз с востока на запад. Впервые мне пришлось ощутить масштабы Родины. Впервые перед моими глазами развернулись во всей своей величавой красоте просторы Сибири, я увидел Урал, поклонился Волге. 12 декабря 1945 года мы вышли на перрон Ярославского вокзала и попали в объятия друзей. Ровно двадцать два года назад—12 декабря 1923 года друзья-москвичи провожали нас.
Здравствуй, Родина! Как счастлив я, встретившись с тобой! Теперь навсегда. Шел снег. Вокруг были родные, добрые лица. Встречали нас Кончаловский – всей семьей, Игорь Эммануилович Грабарь, Алексей Викторович Щусев, Владимир Семенович Кеменов – в ту пору председатель ВОКСа, искусствовед Ксения Степановна Кравченко. Они приветствовали нас дружескими словами. Как всегда при добрых встречах, шутили, громко смеялись.
Первым нашим пристанищем в послевоенной Москве стала одноименная гостиница. Первым делом, за которое я взялся, как только расположился в отведенных нам помещениях прекрасного отеля, был поясной портрет Владимира Ильича Ленина— «В.И. Ленин выступает на Красной площади в 1918 году». Я вырубил говорящего Ленина в дереве. Я долго стоял на Красной площади, смотрел на мемориальную доску на Сенатской башне. Я заново пережил великий в моей жизни день 7 ноября 1918 года, я слышал в себе ленинский голос: «…На долю павших в Октябрьские дни прошлого года товарищей досталось великое счастье победы. Величайшая почесть, о которой мечтали революционные вожди человечества, оказалась их достоянием… Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником дадим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму». Ленинские слова звучали во мне как набат, как призыв всегда пламенно отстаивать завоевания революции. Ленинские слова звучали во мне как набат, как призыв всегда пламенно отстаивать завоевания революции.
Я пытался представить исторический военный парад 7 ноября 1941 года. И другой парад – парад победителей в июне 1945 года. Во всем своем величии вставал передо мной новый человек – титан, победитель фашизма. Тогда же появились первые эскизы «Освобожденного человека». Саму фигуру Самсона-победителя лепил уже в новой мастерской, куда перебрался из гостиницы весной 1947 года. Тут же при мастерской – жилые комнаты и большая прихожая, ставшая главным пристанищем моей «вечной» мебели. Мастерская была оборудована в первом этаже большого дома на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Из окон мастерской (до передвижки памятника в центр площади) был виден бронзовый Пушкин. Мне дорого было это самое близкое соседство. Кажется, протяни руку, и коснешься плеча Александра Сергеевича.
На Тверском бульваре очень к вам привыкли…
Как это емко, верно сказал Маяковский. И я очень скоро привык к Пушкину на Тверском. Утром, спускаясь в мастерскую, я обязательно бросал взгляд в окно и говорил про себя: «Здравствуй, Пушкин!» Ничего не поделаешь, опекушинский монумент располагает к душевным излияниям.
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Это Есенин. Не удержался и я от выражения чувств. На скульптурном станке появилась полуфигура Пушкина. Пушкин потянул за собой Маяковского. Будоражащий, ершистый, беспощадный к врагам Советской власти – таким виделся мне «дорогой Владим Владимыч». Конечно же, я лепил своего Маяковского – человека большого сердца, слабо защищенного внешней угрюмостью, напускной броней абсолютной уверенности в себе. А ждали кумира молодежи – «агитатора, горлана, главаря» и оттого приняли моего Маяковского как незнакомца, еще не показавшего добрых свойств характера. Зрителям импонировали открытые характеры, состояние внутренней озаренности, восторга перед жизнью. Таким вышел к людям мой Пушкин. Этими чертами привлекал вырубленный из мрамора В.И. Суриков.
С первых же дней мне понравилась мастерская: большая, светлая. Пространство ее можно было при необходимости гигантскими занавесями разделить на несколько частей. Помните, кое-кто из американских филистеров на прощанье предрекал: будете жить за занавесями, от холода превратитесь в сосульки. Ошиблись прорицатели! Дом у нас теплый, уютный, а занавеси применяю только для того, чтобы по своему желанию уменьшить или увеличить пространство мастерской. С большой признательностью я думал о скульпторе Сергее Михайловиче Орлове, подыскавшем для меня это помещение.
Орлов в сорок шестом году, когда мне в послевоенной Москве пришлось заниматься устройством рабочего места и жилья, вел к завершению памятник Юрию Долгорукому, и нетрудно догадаться о его загруженности. Тем не менее Сергей
