что вам говорят, вырываете почту из рук-с.
– Но я никогда не вырывала…
– Вырывали-с, я знаю.
Как он может знать неправду, то, чего не было, подумала Ляля Гавриловна. Она не успела ответить.
– И вы переписываете себе в тетрадь сочинения наших уважаемых господ поэтов, кои вам не принадлежат, а вот сие уже есть преступление-с, – добавил Трепунов. Ляля Гавриловна заметила, что Г-н Рядельников ни разу не поднял головы и с безмятежным выражением на лице рассматривал лежащую перед ним бумагу.
– Позвольте-с вашу сумочку.
Ляля не соображает, что на это ответить. Это её старый гимназический портфель, которым она продолжает пользоваться и на службе. Трепунов уже ищет в её сумке, выкладывает на стол её вещи. Г-н Рядельников нежно поправляет края у лежащей на столе бумаги.
– Это ваше-с?
– Моё.
О чём это он? Ляля опять озадь завесы. Его равнодушный голос слабо доходит до неё, а её и вовсе ему не слышен.
– А это-с?
– Моё.
– А перьевая ручка-с? Ручка чья-с? Рядельников…
Ляля должна найти какой-то способ показать им, что ручка её собственная – такие подержанные вещи Маркс не выдаёт работницам.
– Моя, моя, – кричит она, но вместо крика выходит бубнящий и тихий ответ, сказанный чужим голосом.
– Правда, ваша-с.
Неясная тревога начинает волновать Лялю Гавриловну. О чём это он? Что он ищет?
– Вынужден сообщить, барышня, что вы больше не сможете работать в издательстве журнала "Нива”.
– Почему? – не понимает Ляля Гавриловна. Она чувствует, что вот-вот потеряет всё, и готова солгать любую ложь, не задумываясь.
– Мне так нравится служить в издательстве, я так полюбила эту работу, – лжёт она, отчаянно утопая в невозмутимости Г-на Трепунова.
– Никак не возможно-с, барышня, прошу подписать тут, – он подталкивает к Ляле разлинованный журнал.
– Но я же ничего не сделала, – упорствует она.
– Подпишите, барышня, всё решено-с.
– Пожалуйста, Г-н Тре…
– Подписать всё равно надо-с.
Она подписывает и уходит. Г-н Рядельников продолжает любовно разглядывать свои руки на столе.
Во вторник Ляле Гавриловне выдали выходной листок, но не остатки жалованья: их удержали якобы в счёт истраченной на Лялю Гавриловну канцелярии и порченного ею имущества.
На выходном листке она увидела дату – 25 мая 1899 года.
Её уволили ещё неделю назад.
Тогда узнай в аду меня, мой светик
Первой мыслью Ляля Гавриловна подумала, что больше не увидит его.
Тогда узнай в аду меня, мой светик, – потому что враждебные силы определённо вмешались и спутали на поле всё. Весь литературный пепел Петербурга рано или поздно слетался туда – в издательство Г-на Маркса.
Потерянная должность в журнале значила для неё одно – что вражеские сабли оказались сильнее её ветра и что рассеянное в поле уже не собрать, а значит, на новую встречу с ним можно было не надеяться. Тогда узнай в аду меня… Это была катастрофа.
Но следующей её потрясла мысль о маме и дяде Борисе, которым предстояло узнать о её фиаско. О, они, четыре года платившие за курсы гимназии, безропотно отдавшие её добродетель на растерзание соблазнам Петербурга, верившие в её способности, если не в превосходство, в её разумность, блиставшую ярко на тихих улочках их родного города (или так им хотелось думать), но, видимо, не в столице.
Итак, увидимся в аду, мрачно подумала она, упиваясь своим отчаяньем. Ей не с кем было обсудить, потому что в Ниве она до последнего дня оставалась одиночкой, которую барышни, давшие друг другу изящно-пошлые французские имена, за глаза называли Хреновой боярыней.
Идея биться лбом в двери других издательств, видеть лица новых Трепуновых и пытаться хвалить шляпки новых Лили и Аннетт отвращала её.
Куда идти? Вольнотрудящейся в Национальную библиотеку?..
Ляля Гавриловна вернулась домой на уже привычных чужих ногах. На столике перед постелью лежали в стопочках бумаги: письменные работы для прогимназисток и гимназисток, рядом для слушательниц-бестужевок (как называли студенток питерских женских Бестужевских курсов), промежуточные по полтора рубля и подаваемые на соискание выходной характеристики по два с полтиной. Были и такие, что она выполняла по рублю и даже меньше того, – эти работы она получала не напрямую от испрашивавших помощи в написании, а от некого Гутновича, державшего на своих квартирах целую артель из бывших гимназистов и слушателей.
Артельщики Моисея Гутновича выполняли любые заказы: писали для соискателей, для подававших заметки и объявления в журналы; делали переводы, составляли любые письма, прошения и формы; сочиняли тексты шутливых и особых песен для рестораций и кафешантанов. Не отказывался Гутнович и от вольнолюбских листовок, так как за них тоже платили.
В прихожей его квартир, где трудилась артель, всегда был приколот листок: в нём содержались подробнейшие указания, как следует вести себя, если нагрянут городовые. Главным пунктом значилось: отрицать всякое знакомство с самим Гутновичем. Получать жалованье тоже полагалось особым способом: приходить к Гутновичу по одному и ни в коем случае не называть его по фамилии – на случай, если городовые незаметно подслушивают. Сказать надлежало так, и только так: Привет, Моня, я пришёл за долгом. Тогда Гутнович долго отсчитывал деньги и осторожно выпроваживал артельщика.
Раньше Ляля Гавриловна приходила каждые две недели – получить расчёт за готовые работы и взять новые. Она почти не тратила – только собирала в жестяную коробочку и прятала под половицу.Теперь она вызвалась стать артельщицей на постоянной почве: сидеть в общей квартире за столом и получать не отдельно за каждую работу, а почасовым способом. Это были хорошие деньги, и она сразу мысленно подсчитала, сколько заработает за лето.
В конце дня у Ляли Гавриловны болела спина и в голове стоял лёгкий туман. Но зато она открывала рот, лишь чтобы поздороваться и попрощаться. Иногда у неё даже губы склеивались от многочасового молчанья за столом. Она всегда шла домой пешком, и на это тратилось больше часа, однако ночь всё равно никак не наступала: стоял июнь.
И не было дня, чтобы она не оглядывалась по сторонам: вдруг мимо пройдёт он. Иногда она нарочно шла медленнее или делала ненужный крюк, чтобы задержаться на его улицах.
Про Развалова то и дело печатали: вот литературный обозреватель Метельков поговорил с Разваловым о стихах и его поэтической группе Астарте и теперь делился впечатлениями от беседы, от модной поэзии и от Развалова.
Новейший из сборников основателя Астарте, Змеиная дорога через ночь, напоминает Г-н Метельков, насчитывает тираж в 5000 экземпляров, а изображённого на фронтисписе автора самым неуклонным читателям предстоит разглядеть из-за клубов папиросного дыма и разнообразно спряжённого слова ад.
Первый же сборник стихов
