парней, которые завтра погибнут на Дрине или будут убивать, пока не придет их черед; он всегда приходит для бешеных псов из ополчения.
Тост за кровь воинов. Вера и Альма поднимают стаканы и осторожно окунают губы в пену. Вили занял место на другом конце стола, делает вид, что копается в фотоаппарате. Но не может же он крутить кольца и менять объективы все время, пока им придется просидеть за этим столом. Солдат с бычьей шеей рассказывает, как он держал на прицеле своего одноклассника из начальной школы и заставил его поплясать, прежде чем прикончить; другой уточняет, что сначала они трахнули его жену за домом. Тот, кто, видимо, у них командир, поворачивается к Альме:
– Что ты об этом думаешь?
– Герои.
Она не в силах сдержаться. Альма уверена, что тот понял ее сарказм, он менее пьян, чем остальные, но по какой-то причине смотрит на это сквозь пальцы.
Уровень тестостерона за столом развязывает им языки, и они соревнуются за медаль по зверствам. Альму тошнит – наверное, тяжело жить, когда ты должен быть сыном нации, воинственным, кровожадным, неутомимым насильником, презирающим женщин… Все для того, чтобы показать чистоту их собственной крови. Она встречается взглядом с Вили и знает, что он хочет ей дать понять: да, это мир, который осаждает театры, библиотеки и рестораны, девушек в мини-юбках и кинотеатры, и пусть тебе они могут показаться мужланами из деревни, с их народными песнями и жаренным на вертеле мясом, эта орда варваров выигрывает. Ты не слышишь их варварский крик? Эти гордые кровью превращают свое неприемлемое гомосексуальное влечение в жестокость. Примирись с этим, Альма, тебе этого не понять.
Вера опытнее, чем Альма. Переждав какое-то время, она с непринужденным видом выскальзывает из-за стола и незаметно тащит подругу за собой. Они уже на ногах, Вера улыбается командиру.
– Уже уходите? – возмущается солдат, который рассказывал об изнасилованиях. – Вы не можете так просто взять и уйти.
Но командир встал на ноги:
– Пусть возвращаются домой, вы же не хотите подвергать опасности наших женщин? Но сначала давайте сделаем общую фотографию.
У Веры и Альмы кровь стынет в жилах, но им удается скрыть это лучше, чем Вили. Командир обнимает их за талии, ополченцы встают вокруг.
– Ну! Фотограф?
У Вили камера выскальзывает из рук, но эта досадная оплошность заставляет его встряхнуться. Он кивает главарю и встает перед группой, чтобы сделать самый дурацкий в мире кадр. Альма знает: сфокусировавшись на ней с той стороны объектива, он ее ненавидит. Зачем ты сюда приехала? Его подчеркнуто размеренные жесты говорят сами за себя. Она тоже его ненавидит. Ты сын интеллектуалов, хочется ей выкрикнуть, ты вырос в моем городе, и для нас эта риторика крови давно мертва, ты же не сын пастухов из Краины, Господи Боже! Фотоаппарат щелкает раз, другой.
Потом группка ополченцев распадается в пьяной неразберихе и Вера утаскивает Альму в безопасное место.
Вили возвращается домой только через два дня. Альма впервые в жизни принимает снотворное, которое дала ей девочка из университета. Она не может заснуть в этой луже ненависти. Временами она боится, что Вили вообще не вернется, часами сидит у телефона, но никто не звонит.
Он приезжает в четыре часа дня, когда улицы готовятся к очередному вечеру тревоги и тишины, кто-то пытается поймать радио B92, чтобы услышать честные новости. Вили заходит в дом, он весь черный. Глаза, одежда, сама атмосфера, что его окружает: как дыра, которая вбирает в себя и предметы, и свет. Не говоря ни слова, он запирается в ванной, и вода течет очень долго. Вода холодная, потому что не хватает напора. Альма ждет его в гостиной и даже не пытается делать вид, что читает. Он возвращается в комнату, на нем чистая футболка, тренировочные штаны, волосы мокрые. Красивый, невольно отмечает Альма. Он наливает воды в чашку, нацеживает две ложечки меда. Стоит, прислонившись к кухонному шкафчику, уткнувшись в чашку.
– Я видела фотографии, – слышит Альма свой голос. – Фотографии, которые ты хотел от меня спрятать.
Она не уверена, что поступает правильно.
Но это немыслимые времена, и беды не избежать.
– Я их от тебя не прятал, – говорит он спокойно.
– Конечно прятал, так ты мог поддерживать версию о бедных сербах. И говорить, что я наивная и верю западным россказням.
– Ты ничего не знаешь.
– Я знаю, что означают эти фотографии. То, что ты делаешь.
– Ты ничего не знаешь.
– Господи, Вили. Я видела тебя вместе с этими! – кричит она. – Ты их всего лишь фотографируешь? Или составляешь им компанию, когда они насилуют женщин и убивают их мужей?
Молчание Вили абсолютное, неприступная стена.
– Блин, Вили, я тебя видела… – Слезы застилают глаза.
Он поднимает взгляд от чашки. Не предвидел, что все так обернется, и она не может представить, как вид ее плачущей, такой беззащитной пробуждает в нем детскую боль: остаться одному и плакать в городе, где никто не может тебя понять. Господи Боже, Альма, зачем ты приехала сюда?
Он молчит, ставит чашку на стол. Идет к ней, и на секунду кажется, что он сейчас подхватит ее под мышки и вышвырнет в окно. Но вместо этого он останавливается возле двери, надевает армейские ботинки, тщательно завязывает шнурки. Берет ключи от дома.
– Я пойду прогуляюсь, а ты уходи прежде, чем я вернусь.
Альма слишком подавлена и печальна, чтобы промолвить хоть слово, способное его удержать, протянуть руку, чтобы их тела нашли выход. И даже будь у нее силы, она бы подавила этот порыв. Вили уже снаружи, на темной лестнице.
Потом следует череда непоправимых действий, сделанных без раздумий. Дверца открывается и снова захлопывается, склянка с дезинфицирующим средством падает на пол, библиотечная книга, которую никогда не вернут, шерстяные вещи набиваются в рюкзак поверх белья, теперь застегнуть молнию. Она не берет с собой ничего из жизни прошлых месяцев, уходит с тем, с чем пришла, – то, что должно было умереть, чтобы душа превратилась в камень.
Она бросает последний взгляд на дом, вечереет, гостиная погружается в сумрак, становясь сентиментальной открыткой. Ключи лежат на столе, лишая возможности передумать. За секунду до того, как становится слишком поздно, возвращается к книжной полке, берет пластинки – те, у которых брюхо набито фотографиями, – и сует в рюкзак между трусами и майками. Она убеждена, что спасает что-то важное, доказательство, кто такой Вили. Еще и часа не прошло, как она уже мчит к венгерской границе, молясь покровителю цыган, чтобы ее не остановили.
Наследство
(Пасхальное воскресенье)
На самом деле она почти ничего не знала о Вили. Например, она
