class="p1">Богдан устроился поудобнее на мягком стуле и выглянул в окно.
— А что происходит днём? Как ты пережидаешь солнце? У тебя есть какой-то склеп? Или гроб где-то спрятан в квартире?
Я села напротив и ухмыльнулась.
— Я сплю здесь. В своей собственной кровати. Балдахины из непроницаемой, светоотражающей ткани вполне заменяют мне неудобные и неуютные гробы.
— Значит как обычный человек, спишь с подушкой и под одеялом? — полицейский сделал большой глоток кофе.
— Да, и на хлопковых простынях.
— Почему не на шелковых? — ощерился майор. — Кроваво-красных.
— Скользко и неуютно. — я карикатурно закатила глаза, изобразив на лице неимоверную скуку. Ну правда же, какой шелк? Начитался своих вампирских книжек…
Иванов одарил меня широкой белоснежной улыбкой и понимающе кивнул.
— Я могу закурить? — спросил майор.
Я встала, открыла створу окна и поставила перед майором абсолютно новую пепельницу, что когда-то шла в подарок к глиняной кружке в руках Иванова. Холодный, влажный ночной ветер ворвался на кухню. Моя кожа покрылась маленькими мурашками, я поежилась, но тут же привыкла к прохладе ночи.
Майор прикурил и выдохнул дым в сторону окна.
— А зачем тебе простая еда? Кофе? В морозильнике лежит пицца, даже водка есть, а в кухонном шкафу пачка пасты и геркулес.
— Я этим питаюсь. — пожала я оголенными плечами.
— Я думал, что вампиры предпочитают кровь, — майор поднялся со стула и уперся в подоконник локтями. Ветер теребил его черные, как уголь, кудри, а ясно-голубые глаза щурились и слезились от дыма сигареты.
— “Зверь” предпочитает кровь. Мне же нравятся разные блюда от сладких пирогов до тайских острых супов.
— Ты наверное за свою жизнь много чего попробовала?
— Да. Но были и плохие времена, в том числе и голод начала двадцатого века. — Я поднялась и ушла в спальню за одеждой.
— Начала двадцатого… — Иванов замер, тлеющая сигарета зависла с сантиметре от его мягких губ. — А сколько тебе лет? Откуда ты? Как ты попала сюда?
Я оставила Богдана томится без ответа, быстро надела нижнее белье и выглянула в коридор из которого можно было увидеть стоящего рядом с окном майора.
— Мне двести пятьдесят девять лет, — заговорила я когда полицейский уже казалось, забыл свои вопросы. — Я родилась в городе Красичин, теперь это деревня в Восточных креслах Польши.
— Полячка значит, да? — Иванов выдохнул дым через нос.
— Те места под кем только не были. Поэтому тебе проще думать что да, я из Польши.
— Признаюсь история с географией никогда не были моими любимыми школьными предметами.
— То что ты читаешь в учебниках, мало походит на то, как видели свой век современники событий. Войны, голод, экономический и политический подъемы, а потом снова разруха — для историков это лишь информация, скрупулезная запись в книге, пара параграфов о целой декаде или веке, или еще хуже — своевольное истолкование. А для свидетеля веков, бессмертного — это просто мимолетные воспоминания, что яркими вспышками иногда ослепляют разум.
— А войну ты видела? — оживился Богдан.
— Какую именно?
— Ну, Великую Отечественную. — будто не понимая моего вопроса, Иванов пожал плечами.
— Я была тогда в Южной Америке. Если ты хочешь поговорить о Второй мировой войне, то тебе надо расспросить Петера и Романа. Петер был солдатом рейха, в звании обершютце СС, а Роман — полевым хирургом Советской Армии.
— Хм. Значит, Шварц— фашист.
— Он служил в армии Вермахта.
— Странно, что Роман был на нашей стороне, — мотнул головой Иванов. — Мне показалось, что ему вообще всё равно на людей.
— Ты ошибаешься, — я медленно расчесывала влажные волосы перед зеркалом. — Роман самый человечный из нас троих. Его поддерживает вера в Бога.
— А ты веруешь?
Я не ожидала такого вопроса и несколько секунд обдумывала ответ.
— Когда-то я была католичкой, как и моя мать, но после смерти моего возлюбленного, я отошла от веры.
— Почему?
— На многие годы, после смерти Ивана, я утратила не только веру, но и себя саму. Я жила лишь потому, что “зверь” управлял мной и питал это тело кровью. Ровно до тех пор, пока вновь не встретила Романа. Себя — то я вернула, а вот веру в высшие силы нет.
— Жалеешь, что обратила Романа в бессмертного?
— Да… По началу. А потом я подумала, что вдвоем пережить бесконечность легче. Он понимал меня, единственный кроме Ивана. — масло розы медленно впитывалось в мои плечи, пока я перебирала кончиками пальцев аккуратно развешанные на вешалках шкафа вещи.
— И что Вы вместе делали? Не представляю как это… Каково это, жить и понимать что тебя не подгоняет смерть. — Иванов уселся на подоконник спиной к открытому окну и держал пепельницу на коленях.
— Что делали? Просто плыли по течению, по крайней мере я. Роман всегда находил себе дело — он помогал обездоленным, прокаженным и отвергнутым. Когда стала развиваться медицина, он углубился в науку. Я же ничего не ожидала от вечной жизни, пару раз даже хотела прекратить свое существование, но “зверь” был против. — Я надела на руку золотой браслет и остановила свой взгляд на двух глубоких отметинах на ладони. — С Романом мы жили словно надоевшие друг другу муж и жена, почти не общались. Меняли раз несколько десятилетий города или страны. Дома сменяли квартиры. Когда к власти в Европе пришли фашисты, а в России установилась власть Советов, мы оказались с Романом по разные баррикады. Правда, не мы одни. Я уехала в Латинскую Америку, подальше от строгих правил новых правительств новых государств. А Роман проникся идеями социалистов, несмотря на их воздвигнутый в абсолют атеизм. Роман говорил, что рано или поздно, люди все равно вернуться к Богу. Я в это не верила. После войны, Роман прилетел за мной в Аргентину. Там как всё созревало для очередной революции, после конституционной реформы в семьдесят втором году. Нам пришлось срочно бежать из страны, через несколько границ, чтобы спокойно вернутся в бескрайнюю Россию, где нас уже ждал Петер, и где мы, теперь втроем, затерялись на несколько десятилетий.
Богдан утопил окурок на дне пепельницы и закрыл окно. Я застегнула молнию на брюках, заправила шелковую блузку под черный кожаный ремень и быстро обулась в ботинки на толстом каблуке.
— Я готова. Можем ехать.
Богдан взглянул на меня и снова удивленно ахнул:
— Твои волосы снова отросли до поясницы.
— Они регенерируют последними, но быстро.
Богдан покачал головой и замыл кружку в раковине.
* * *
Через сорок минут мы были на том самом месте, где прошлой ночью Петер подрезал фургон послушников. Разбитое лобовое стекло фургона, рассыпанное по асфальту мелкими осколками, растасканное шинами проезжающих автомобилей,
