хорошо знал, чего ему недоставало. Он хотел, чтобы на его приветствие: «Доброго здоровья, Мотря Миколаивна» — соседка, жена забойщика Ляскуна, не кричала в ответ на всю улицу: «Чиряк тоби у печинку», а ласково так приветила: «Доброго здоровичка, Савелию Микитовичу». Ему нужно было, чтобы шахтеры, которых он знал не один год, завидев его, не поворачивались к нему спиной и глаза не отводили, а открыто подавали руку, предлагали свою «Приму» или угощались его «Столичными». Мурцало хотел, чтобы друзья Комарникова (у него их — полшахты) при встрече с ним, с Мурцало, не бросали с презрением: «Иуда Искариотович». Но больше всего ему хотелось, чтобы его Наташку и Сережку детвора в поселке не дразнила иудятами. Не бог весть чего он хотел! Малости какой-то вроде бы не хватало Мурцало, а без этой малости, оказывается, жизнь становилась невмоготу. Когда же ему еще так скверно было? Припоминал, припоминал и не смог припомнить. Ну нет, хуже, чем сейчас, Мурцало никогда не было. Даже тогда, когда «пятерку» приварили и конвоиры на выход по клубному залу повели, — и тогда ему не было хуже потому, что многие односельчане жалели его, в особенности девки и бабы. И Мурцало по сей день верил: вернись он после срока в село, работай там честно, прилежно, не покладая рук, — не оттолкнули бы, прошлым стегать по глазам не стали. И держа в памяти это возможное прощение, Мурцало обретал прежнюю уверенность в себе и уже не чувствовал ни пустоты вокруг, ни черной ямы под ногами. «Может, на другую шахту податься?» — воспрянув, начал прикидывать он. Но только подумал так, скривился, как от оскомы, и безнадежно махнул рукой. «Пустое. Худая слава раньше тебя там будет. А шахтеры народ такой: узнают, что ты с клеймом, — на километр к себе не подпустят, так и будешь блукать один, как прокаженный. Уж если срываться, то подальше: на Урал, в Кузбасс, в Восточную Сибирь, в Приморье или на остров Сахалин. А что, если взаправду? Все по боку и — к черту на кулички!» — распалял себя Мурцало, хотя ведь хорошо знал: без собственного дома, без вишен под окном ни он, ни жена и дня не проживут.
Мысль обратиться к Тригунову пришла внезапно. «Покаюсь: тявкнул, мол, не подумав, себя проклял за те недостойные слова. Направьте на спасательные работы, Доверите — оправдаю… Искуплю, мол…» Все это промелькнуло у него в голове, едва он увидел Тригунова, и заступая тому дорогу, Мурцало уже знал, что говорить.
— Товарищ командир отряда, разрешите обратиться?
Тригунов сразу узнал Мурцало и не нашелся, что ему ответить.
— Как-то неудобно тут, посередке залы… — принял Мурцало молчание Тригунова за согласие выслушать его.
Они стояли около одной из нарядных, в которой никого не было.
— Заходите, — с досадой указал Тригунов на полуоткрытую дверь.
— Курить разрешается? — заискивающе спросил Мурцало, присаживаясь на краешек стула напротив Тригунова, занявшего кресло начальника участка.
— Вы лучше моего знаете порядки на своей шахте.
Мурцало сунул сигареты в карман, привстал:
— Роман Сергеич, помогите. Сболтнул по глупости, чего не следовало… И покаран. Справедливо покаран. Дайте возможность искупить… Искуплю…
— Как я могу это сделать?
— При авариях шахтная горноспасательная команда вам подчинена, а я член ШГК. Прикажите направить на «Гарный».
Тригунов, упершись локтями в стол, ловил ускользающий взгляд Мурцало. Поймал, на секунду задержал его и отпустил: «Не раскаивается — спасается, хочет спасать, чтобы спастись…» Неприязнь к этому человеку причиняла Тригунову почти физическую боль. Он встал, хотел уйти, но Мурцало, взметнув руками, словно заслоняя собой дверь, тоже вскочил. И Тригунов, сам не зная почему, опять сел. И заставил себя разговаривать с ним.
— Искупить, говорите? О штрафбатах, штрафных ротах слышали? Из преступников комплектовались. На штурм высот их бросали, водных преград, на прорыв оборонительных рубежей — в самое пекло, чтобы вражеской и собственной кровью вину перед Родиной смыли. И смывали… — Тригунов встал, заходил от окна к двери. — Нет теперь ни рот штрафных, ни батальонов, а штрафных горняцких бригад и в годы Великой Отечественной не было. — Остановился, выпрямился, голос гулким и глубоким стал. — Спасать попавшего в беду товарища не наказание, а высокая честь. Ее заслужить надо! Удостоиться такой чести может лишь тот, кто, кроме золотых рук, еще и совесть высокой пробы имеет. Де-вя-но-сто шес-той! — подчеркнул Тригунов, чеканя каждый слог. Опустил голову, заговорил тише. — В девятьсот восьмом году на шахте № 4—4-бис взрыв был. Двести семьдесят человек погибло. Спасательная станция в ту пору имелась лишь в Дмитриевском поселке, нынешней Макеевке. Одна на весь Донбасс. Точнее, на всю Россию. За полгода до того случая открыли ее. Так что катастрофа тогдашняя явилась для нее первым боевым испытанием. Спасатели достойно выдержали его. Действовали, как писали тогда газеты, «…умело и самоотверженно, не жалея живота своего». Но их насчитывалось девять человек, вместе с начальником станции и его помощником. Они, рискуя собой, потушили пожар в динамитном складе, спасли около двенадцати шахтеров (точного учета не велось); вентиляцию настроили. Но в шахте находилось не двенадцать, а больше ста искалеченных и смертельно отравленных, двести семьдесят погибших. Всех их надо было отыскать в разрушенных гадюшниках-выработках, достать из-под завалов, вынести к стволу, на-гора выдать. Кто, по-вашему, сделал это? Их товарищи! Никого из них спасательному делу, как вас, не обучали, и защиты у них никакой не было. Шли, как были, в угарный газ. Четверо погибли. А те, что тяжелые отравления получили, — и в счет не шли. Взамен им новые добровольцы объявлялись. У начальства одна забота была: не допустить в шахту смельчаков таких больше, чем нужно для дела. И так, запомните, Мурцало, было всегда с той поры, как появились люди на земле, называемые рудокопами, углекопами, горняками, шахтерами. — Речь Тригунова стала совсем тихой, словно доносилась она из тех далеких времен, о которых он говорил. — Прадед, дед и отец мой рубали уголек без малого сто лет. Если прибавить к этому мою работу на шахте да службу в горноспасательных частях, наш родовой подземный стаж за век с четвертью перевалит. И никто в нашем роду не только не встречал, но и не слышал о таком, извините за выражение, шахтере, который торговался бы — сколько сребреников отвалят ему за душу спасенного товарища.
Тригунов приблизился к Мурцало, словно еще раз хотел удостовериться в том, что это не какое-нибудь чудище — плод его расстроенного воображения, а действительно человек, и растерянно остановился: перед ним предстал совсем другой Мурцало. И хотя на этом, уже ином человеке, была такая же, как на Мурцало, ондатровая шапка, такое же, как на
