соорудил, решив не думать об этом, забыть. Ну да, он-то, может, и забыл бы. Но остальные — не забудут. Видел же, как тут, на станции, вытягивались лица людей, как только они слышали его имя, как в них помимо удивления проскальзывало что-то ещё. Гадливость, омерзение. И правильно проскальзывало — он ничего другого и не заслужил.
— Ты спятил? Боря, что ты несёшь? — Савельев ошарашенно смотрел на него.
— А что я несу, Паша? Или ты думаешь, что можно всё забыть, перечеркнуть, начать с чистого листа? Тебе, может, сейчас не до этого, тебе бы станцию свою запустить. А потом что? Что ты со мной делать будешь, Паша? Как кузен твой мне обещал? Выделишь небольшую квартирку и непыльную должность? Комендантом жилого этажа, например. А по воскресеньям будешь приглашать меня к себе наверх, как бедного родственника. На такие вот семейные обеды. Или нет, это слишком — тебе, как совести нации не пристало якшаться с преступником, вроде меня. Замараешь ещё свой светлый образ общением с таким мерзавцем. Лучше, Паша, ты вот что сделай — закончи уже, что начал. Приведи приговор в исполнение. Я сопротивляться не буду, сам на твою милость сдамся. Так оно для всех лучше будет. И для тебя, и для меня, и для…
И для неё, закончил мысленно Борис.
— Вот, значит, ты о чем? — лицо Савельева стало жёстким. Он приблизился к Борису, и тому даже показалось, что сейчас Пашка всё-таки ему съездит. — Жалко себя стало? Волнуешься, что потом будет? Переживаешь, что кому-то почёт и слава, а кому-то шиш с маслом? За свою шкуру трясёшься, так? Ах, что же дальше будет с Боренькой Литвиновым? В герои он рожей не вышел, руководящие должности не заслужил. Квартирку ему дадут не самую большую, Бореньке нашему. Он-то к самому лучшему привык, а тут — облом. А кто виноват в этом? Я, что ли? Я ту кашу заварил, после которой мне тот чёртов приговор пришлось подписывать?
— Я заварил, Паша. И я свою вину признал, если ты помнишь. Все протоколы допросов подписал и казнь ту принял. Потому что ничего иного я не заслужил.
— Значит, ты всё-таки заслужил… ну-ну, — слова Савельев выговаривал твёрдо, отрывисто, как гвозди в крышку гроба заколачивал. — И что дальше? Закончить? Довершить начатое? Лично тебя пристрелить? Или, может, сам башку свою тупую о стену разобьёшь? Чтоб не мучиться и не страдать — ах, я чужой на этом празднике жизни.
— Да пошёл ты, Савельев! Может, и разобью. О стену. Я со своими демонами внутри сам справлюсь, или сожрут они меня. Тут я не знаю, кто кого. А ты мне, Паша, в душу не лезь. И делать вид, что ничего не было, не нужно. Мне эта твоя благотворительность поперёк горла. Думаешь, я не вижу, как тут все на станции на меня косятся. Ты у нас, Паша, конечно, благородный. Друга своего защищаешь. И дальше будешь. А вот каково мне, ты можешь себе представить?
— Вот тут ты прав, Боря. Не могу. Мне бы и в голову не пришло похищать твою дочь, если бы она у тебя была, чтобы власть в свои руки взять, да конкурента сковырнуть. И травить людей наркотой, чтобы карман свой набить — тоже не пришло бы. И что при таком раскладе человек чувствует, мне не понять. А ты себя, я смотрю, в подлецы записал? Изгоем быть желаешь? Так? — Павел скрипнул зубами и вдруг понизил голос. — А скажи мне, Боря, в тот день, когда ты меня раненого с заброшенной станции несколько десятков этажей наверх на себе пёр вместе с теми пацанами, ты тогда тоже о своей шкуре думал? Индульгенцию хотел себе заслужить? Или, может, ты в благородство играл? Благотворительностью занимался? А?
Борис отшатнулся. Перед глазами замелькали бесконечные ступеньки, руки снова ощутили тяжесть Пашкиного тела, даже мышцы заныли от непереносимого напряжения. В голове — стук собственного сердца, из последних сил перекачивающего кровь, сзади — пыхтение парней. И бледное Пашкино лицо, и неумелая повязка, на которой растёт красное пятно, с каждым шагом растёт, расползается в стороны, высасывая из Савельева жизненные силы. О чём он думал? О том, что, спасая Главу Совета, заслуживает себе помилование? Или о том, что теперь Савельев будет ему обязан по гроб жизни? Нет. Думал он тогда о другом. О том, что Павел должен выжить. И он, Борис, в лепёшку расшибется, сам сдохнет, а его вытянет.
Савельев, не отрываясь, смотрел ему в глаза. Увидел там то, что хотел. Усмехнулся.
— Ты, Боря, конечно, не ангел. И херни в своей жизни наворотил порядочно. Только нет их, ангелов. Не бывает. Помнишь, сам мне об этом не так давно говорил? Или забыл? Ну так я тебе напомню, Боря. Во всех нас намешано всякого: и плохого, и хорошего, и человек сам вправе выбирать, с чем в себе бороться, а с чем жить. И эта борьба внутри нас идёт всегда. Каждый день, каждую минуту. С демонами ты борешься, Боря, и сам это прекрасно понимаешь. Только я одного в толк никак взять не могу. Какого чёрта ты всё время хочешь казаться хуже, чем ты есть? Сдался уже, что ли? Записал себя в мерзавцы и теперь страдать изволишь. Ах, поди ты, друг Паша, к чёрту со своей благотворительностью. Не достоин я её. Не герой я вовсе, а так, сволочь… Или ты думаешь, что герои — это какой-то особый биологический вид? Кому-то при рождении отсыпали героизма, а кому-то не додали. Нет, Боря, герои, они внутри каждого сидят. И демоны там с ними. И война там постоянно идёт. А ты сейчас сам на сторону демонов своих стал — вот он я, негодяй и подлец. Жрите меня, казните. А ты, Боря, как и я — не подлец и не герой. Ты — человек. И не самый плохой, уж поверь мне. И на поступки героические способен.
— Ты мне своих достоинств не приписывай, Паша. Это ты у нас за всё человечество печёшься. А я так, всё больше о себе любимом, — с каким-то идиотским упрямством проговорил Борис. — То, что тогда сдохнуть тебе не дал, так это, потому что именно ты там был — для кого-то другого пальцем бы не пошевелил.
— Правда? — Павел усмехнулся. — Ради меня, значит… ради друга. А помнишь, Боря, как мы друзьями стали? Детство наше золотое помнишь? Почему вдруг я, такой весь из себя положительный Паша Савельев, пекущийся о судьбах человечества, стал дружить
