потерять его снова, — Генри говорит это в лобовое стекло, а не мне.
Снова? Сколько раз Генри терял сына?
Я не представляла, насколько глубоко он погрузился. Я абсолютно не понимала, как далеко зашло его горе. Это я довела его до такого? Я потакала его безумной вере, что Скайлер все еще жив. Все наши сеансы, должно быть, всколыхнули в нем что-то и столкнули с края.
Это моя вина, да?
Но ребенок? Как Генри может верить, что сможет выдать чужого мальчика за своего сына?
А если…? Настойчивый шепоток пробивается в моих мыслях. А если это действительно он?
Этого не может быть…
Произнеси его имя…
Я не могу…
Давай, скажи…
Нет.
Ты хочешь верить…
Мальчики не возвращаются с того света. Они не материализуются из ниоткуда. Та засидка — не остров, а этот ребенок уж точно не шестилетний Робинзон Крузо. Кто-то должен был поместить его туда. Оставить там. Ждать, пока его найдут.
Если Генри прятал его все это время… то где, блять, он был? Мой разум сопротивляется этой мысли, но не отвергает ее. Весь город обыскали, когда Скайлер пропал. Шарлин сама это говорила. У него даже не было дома, чтобы спрятать его. А если бы и было — зачем? Зачем инсценировать исчезновение сына?
Генри никогда бы не смог провернуть такое. Кто-то бы узнал, что он укрывает ребенка. Кто-то бы знал.
Генри, сломленный. Генри, сошедший с ума. Генри, прячущий ребенка.
Или…
Гравий хрустит под колесами, когда мы заезжаем на парковку мотеля. Генри выпрыгивает из грузовика и подхватывает Скайлера — хватит, просто хватит — на руки, бежит с ним к моей комнате.
Я следую за ними, в паре шагов позади. Мальчик оглядывается на меня через плечо Генри, и мое сердце почти останавливается. Я замираю. Наблюдаю, как они скрываются внутри, а я застреваю на парковке, не в силах сделать еще шаг. Что я делаю? Мне нужно— нужно—
Уйти. Сейчас. Просто развернуться и бежать прочь от всего этого. Я могла бы вызвать копов. Полиция примчится за секунды, и это положит конец всему этому пиздецу. Они арестуют Генри, этого мальчика вернут настоящим родителям, а моя жизнь вернется в норму.
Норма. Я окажусь там же, где начала. В этом дерьмовом мотеле. Умоляя Кендру уделить мне минуту. У меня не будет ничего, абсолютно ничего.
Я останусь совсем одна.
Этому мальчику нужна моя помощь. Генри нужна помощь. Я не могу уйти.
Я нахожу их в ванной. Мальчик дрожит в ванне, пока Генри открывает кран с горячей водой до упора. Он не может перестать трястись, его губы синеватые. Он кожа да кости, почти никакой плоти, как птенец, трепещущий голыми крыльями.
Кто ты? — беззвучно спрашиваю я. Откуда ты мог взяться?
Мальчик только смотрит в ответ. Я никогда не видела цвет глаз Скайлера. Для меня они всегда были черно-белыми, скоплением пикселей. У этого мальчика глаза цвета лесного ореха. Полосы болотно-коричневого и зеленого, как река, из которой мы его выловили.
— Давай согреем тебя. — Генри опускается на колени рядом с ванной, будто молится у заплесневелого алтаря. Ванная в мотеле едва вмещает нас троих. Матовое стекло окна крошечное, едва больше моей головы, сдвигается сверху. Даже тогда оно дает лишь три дюйма вентиляции. Не пролезть… Солнце никогда не попадает в эту комнату. Лампочка над головой едва освещает потолок, не говоря уже о плитке цвета подбитого авокадо, которая в тусклом свете выглядит как протухший гуакамоле. Занавеска для душа — прозрачный пластиковый лист, такой же тонкий, как резиновые перчатки для мытья посуды, покрытый белыми пятнами засохшего мыльного налета.
— Ну как, нормально? — спрашивает Генри. — Не слишком горячо?
Мальчик не отвечает. Я опускаюсь на колени рядом с Генри. — Ты в порядке. — Я повторяю «в порядке», будто это что-то значит, но в этом слове нет веса. Какое пустое выражение, «в порядке» — пластырь на пулевом ранении. Как любая из этих вещей может быть «в порядке»? Как Скайлер—
Хватит. Называть. Его. Так.
Но… а если? А если это действительно он?
Нет. Не может быть.
Произнеси его имя… Просто попробуй… Хотя бы раз…
Нет, я не могу. Не буду.
Дай ему дыхание…
Нет…
Дай ему жизнь…
НЕТ.
Если это Скайлер, настоящий Скайлер, то я даже не могу представить, через что он прошел. Какими были последние годы его жизни. Не иначе как абсолютным кошмаром.
Может ли это быть он?
Генри говорил, что верит: его сын все еще жив после всех этих лет. Он держался за эту отчаянную нить так долго… А если он прав?
