был на квартире Модеста Ильича, на углу Малой Морской и Гороховой – квартире, в которой тогда жил и Петр Ильич и которой суждено было стать последним жилищем композитора.
Любезно принятый Модестом Ильичом, я объяснил ему причину своего прихода и, по его предложению, начал читать.
Только я кончил, как дверь отворилась и на пороге комнаты показалась так хорошо знакомая мне фигура Петра Ильича в сопровождении юноши в военной форме. Этот юноша был Владимир Львович Давыдов, Боб, как его звали, любимый племянник П. И. Чайковского. Мы познакомились.
– А мы с дядей Петей подслушивали вас, – лукаво заявил Владимир Львович. – Дядя стоял на коленках и смотрел в замочную скважину…
Я был в совершенном изумлении от этого непринужденного ребячества почтенного композитора.
Завязалась беседа. Петр Ильич расспрашивал меня о моей работе в театре, о моих первых петербургских впечатлениях.
– Посмотрите, какой у нас прекрасный вид, – с этими словами он взял меня за руку и повел на балкон. Перед нами в лучах заката вырисовывался величественный фронтон Исаакиевского собора.
Оба брата стали упрашивать меня остаться на обед. По застенчивости я упорно отказывался. Однако неотразимое радушие хозяев победило, и я вынужден был согласиться.
Петр Ильич Чайковский
В столовой я познакомился с несколькими новыми для меня людьми. Это были два молодых человека, братья Литке [Александр Николаевич и Константин Николаевич], племянники Петра Ильича, известный в то время пианист Сапельников, его брат – скрипач, близкий друг Петра Ильича музыкальный критик Ларош, очаровавший меня своей живостью и остроумием.
Зашел разговор о приглашении Петра Ильича за границу для дирижирования концертом из своих произведений и его нежелании ехать. «Я согласен с тобой – ты дирижер неважный, – говорил полушутя Ларош. – Но ты ведь знаешь, – продолжал он уже серьезно, – как это важно для нашего дела, для пропаганды русской музыки. И ты обязан ехать, ты не имеешь права отказываться».
После обеда было предложено кофе, и мы все расположились в уютной гостиной. Любезности Петра Ильича не было предела. «Что сыграть вам?» – обратился он ко мне и в ответ на мою просьбу исполнил мою любимую вещь – вальс из «Спящей красавицы». Потом он сыграл похоронный марш из музыки к «Гамлету».
«Не поедете ли с нами сегодня в Мариинский? – спросил меня Чайковский. – У нас ложа. Идет „Кармен". Знаете, это моя любимейшая опера. Какой необычайный талант, какая сочность и яркость! Я могу слушать эту оперу буквально каждый день…»Вскоре после этого памятного дня в Александрийском театре шла новая постановка «Горячего сердца» Островского. Это был спектакль, совершенно исключительный по своему составу: играли Давыдов, Варламов, Савина, Медведев. В театре я увидел Петра Ильича со всей его «свитой» родных и друзей. Все были в восторге от спектакля. «А какая пьеса! – восхищался Петр Ильич. – Что ни слово, то золото».
Как-то утром вбежал ко мне Владимир Львович Давыдов, с которым мы успели к тому времени подружиться: «Знаете, дядя очень заболел, – волнуясь, сообщил Давыдов. – Мы всю ночь не спали. Сейчас наутро ему стало как будто немного легче».
Прошло еще несколько дней, и я узнал о смерти дорогого Петра Ильича.
Я поспешил на квартиру покойного, подумав, не смогу ли быть чем-нибудь полезен его родным. Но в квартиру меня не пустили. «Пока не будет дезинфекции, не велено никого пускать», – заявил швейцар.
Похороны Чайковского представляли собой зрелище, какого мне до того никогда не приходилось видеть. Широкие петербургские улицы были совершенно запружены народом. Не было конца венкам.
Играл военный оркестр. И снова я услышал звуки похоронного марша из «Гамлета» – того самого марша, который еще так недавно я имел счастье слышать в исполнении автора.
Юрьев Юрий Михайлович (1872–1948) – драматический актер, народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР, орденоносец. В 1889–1893 гг. учился в Москве в Филармоническом училище и на Драматических курсах при Малом театре. С 1 сентября 1893 г. до конца жизни (с перерывами) – актер Александринского театра (ныне Ленинградский государственный академический театр драмы имени А. С. Пушкина).
Игорь Грабарь. Завет художника
На мою долю выпал счастливый случай встретиться с Петром Ильичом Чайковским и беседовать с ним. На всю жизнь осталась в моей памяти эта встреча, сыгравшая чрезвычайно важную роль в формировании моей личности, в моем творческом росте.
Восемнадцатилетним юношей приехал я в Петербург, чтобы учиться в университете. Я часто бывал тогда в Мариинском театре и увлекался музыкой. Моим любимым композитором был Чайковский. Вместе со своими товарищами-студентами я десятки раз ходил на спектакли, когда ставились его оперы и балеты, и был на премьерах «Спящей красавицы», «Пиковой дамы», «Щелкунчика» и «Иоланты». Сидя на галерке, мы неистово хлопали, крича до потери голоса и без конца вызывая автора.
В первые же месяцы после моего приезда в Петербург я свел близкое знакомство с семьей доктора Добрянского. Его жена была одаренной певицей и выступала в концертах под фамилией Марокетти. Завсегдатаем в доме Добрянских был некто Юлий Иванович Цет, венгерец-импресарио, организовывавший концерты Чайковского за границей и очень с ним друживший.
Однажды вечером, когда я сидел у Добрянских, пришел Юлий Иванович вместе с Чайковским, которого он упросил зайти, чтобы послушать, как жена Добрянского поет партию Татьяны.
Петр Ильич нашел исполнение неплохим, посоветовал только взять более быстрый темп в сцене письма. Он был необычайно прост и бесконечно обаятелен.
Когда поздно вечером мы уходили, Чайковский, узнав, что я живу в том же доме, где он, – на углу Малой Морской и Гороховой, – предложил мне пойти вместе пешком. Надо ли говорить, как я был счастлив: я не только познакомился с композитором, которого прямо боготворил, но имел возможность еще с глазу на глаз говорить с ним.
Мы пошли по набережной Невы. Была чудная лунная ночь. Сначала мы шли молча, но вскоре Петр Ильич заговорил:
– Ведь вы хотите быть художником. Почему же вы пошли в университет?
Я объяснил, как умел, прибавив, что я мог бы задать ему подобный же вопрос: почему он до консерватории учился в Училище правоведения?
Он только улыбнулся, но промолчал.
После долгого молчания я вдруг отважился говорить, сказал что-то невпопад и сконфузился.
Не помню, по какому поводу и в какой связи с его репликой я высказал мысль, что гении творят только «по вдохновению», имея в виду, конечно, его музыку.
Он остановился, сделал нетерпеливый жест рукой и проговорил с досадой:
– Ах, юноша, не говорите пошлостей! Вдохновения нельзя ожидать, да и одного
