другой стороной, не парадно-торжественной, радушной, как при вручении паспортов, а суровой, непреклонной. О МУРе, куда его доставили, Юрий знал понаслышке, больше из разговоров, книжек и кинофильмов. Но когда он следил за приключениями мужественных и благородных сыщиков и следователей, ему казалось, что он рядом с ними, что сам идет по следу преступника, готовый в любую минуту вступить с ним в смертельную схватку и обязательно победить. Конечно, он был на стороне ловких, сильных, умелых, а главное, справедливых людей. Как бы ни хитрили, ни изворачивались злые, подлые люди, они все равно были обречены. И сочувствия к ним он не испытывал.
Многие из ребят Марьиной Рощи, где проживали Григорьевы, озорничали, шкодничали, кое-кто даже попадал в милицию за нехорошие проделки. Но если бы им предложили на выбор, в игре или наяву, с кем быть, с правонарушителями или с работниками уголовного розыска, они, конечно бы, выбрали последних.
Но сегодня Юрий оказался на другой стороне. В душе он отвергал ее, боялся и знал, что пропадет, останься он на той стороне. Но как выбраться, как развязаться, не знал. И решил ни в чем не признаваться, надеясь, что как-нибудь все обойдется. А потом, если получится, то уже никогда, никогда больше.
Но Юрий не знал другого: кто уходит от ответа за содеянное, неважно как, путем лжи или случайно сложившихся для него благоприятных обстоятельств, тот, убедившись в безнаказанности, легко может все повторить сначала. Повезло раз, выкручусь и в другой, решит. Но в другой не повезет, и придется отвечать за все сразу и по гораздо большей мерке.
Григорьев-младший выбрал середину и утвердился на ней. И потому хотя и робел, но сумел показать, что ему все нипочем, когда очутился с глазу на глаз перед следователем.
Ему был задан тот же вопрос, что и отцу: «Чей пистолет?» И он так же, как и отец, сказал: «Не знаю».
Их показания почти полностью совпадали. Казалось. Юрия не смущало, что «вальтер» извлекли из его голубятни. «Что из того, — рассуждал Григорьев-младший, — голубей я уж с год не гоняю, замок не ахти какой, легко отпирается любым ключом. Короче, пистолет спрятал не я, а кто-то другой. Его ищите, его и пытайте». Но в постановлении на производство обыска стояло имя Юрия Григорьева, и он знал, что стояло не зря.
Ответы парня вызывали у следователя не досаду, а улыбку. Потому что о юном Григорьеве он знал гораздо больше, чем тот предполагал. Юный Григорьев попался. И еще далеко не осознал всей нависшей над ним беды, более страшной, чем ответственность за незаконное хранение огнестрельного оружия. И окажись на месте следователя другой работник, даже не формалист, а просто менее опытный и прозорливый, он легко и на достаточно веских, хотя и формально обоснованных доказательствах, спокойно упек бы строптивого подозреваемого. Но следователь понимал, в чем вина, а в чем беда Юрия Григорьева, хотя тот балансировал на очень тонких гранях, и считал своим долгом вытащить парня из трясины, куда он попал по своему малодушию. Однако сделать это без самого Григорьева было очень трудно. А он упрямился.
Между следователем и Юрием Григорьевым лежал на столе пистолет «вальтер». Тяжелый и холодный, сизоватый, покрытый местами тусклыми пятнами на изъеденном временем металле. Чернел зрачок ствола.
— Посмотри на него получше, внимательно посмотри, — сказал следователь.
Юрий уставился на пистолет. Но ничего нового разглядеть не сумел. Он вопросительно взглянул на следователя, как бы спрашивая, что он хочет этим сказать, что надо увидеть в лежащем перед ними оружии.
— Ничего не вижу, — сказал Юрий.
— А надо уметь видеть вещи, особенно такие, — сказал следователь. — Ты его хранил, берег, в тряпочку масляную укутал. А что ты знаешь о нем? Историю его знаешь? Чей он?
— Не мой.
— Что ты заладил — «не мой, не мой». Я это уже слышал от тебя. Я не об этом сейчас говорю. Ты на нем марку разглядел? Чья она? Фирма чья?
— Немецкий.
— Вот именно. В чьих он руках был? В кого стреляли из него? Кого убивали? Вот что нас должно с тобой интересовать, когда мы смотрим на него. Понял? А кому он принадлежал до изъятия, это мы обязательно установим...
Обо всем этом Юрий, конечно, не задумывался. И после слов следователя он невольно, с другим любопытством смотрел на оружие.
— Раньше с ним разбойничали фашисты, убивали советских людей.
Юрий кивнул головой. Этого он отрицать не мог.
— ...А теперь им пользовались грабители. Да, Григорьев. И этого ты не можешь отрицать. Так?
Он чуть было не кивнул головой, сдержался, но следователь, смотревший на него в упор, заметил, и Юрий покраснел.
— И не можешь отрицать, Григорьев, что это были твои дружки.
Следователь говорил все это строгим, резким, но не торопливым слогом. Каждое слово укладывалось в сознании допрашиваемого маленьким, крепким кирпичиком. Одно на другое. И они не разъезжались, не падали, а, будто сцементированные раствором, сцеплялись друг с другом в четкую кладку. Слово на слово. Не разобьешь, не развалишь.
Григорьева словно током пронзило. Он понял, что следователь знает все. А тот продолжал:
— Да-да, дружки. И все вы на одной лесенке. Все уместились. Все без исключения...
У Юрия все оборвалось внутри, ему показалось, что он стал пустой и ледяной, а вся тяжесть легла на плечи, шею, налила свинцом голову. И давила, давила.
— Назвать их? Или сам решишься?
А он думал, что его будут спрашивать про голубятню, да с кем он гонял голубей, да кто мог подсунуть «вальтер». Сидеть да гадать, разводить турусы на колесах.
— Мне-то не так важно, — сказал следователь, — это тебе нужно одну правду говорить, без утайки, только правду. Единственное твое спасение, парень.
«Правду! А поверят в нее?» — думал Юрий.
* * *
Григорьеву Юрию было что рассказать.
С недели две назад поздно вечером его вызвал из дома во двор Славка Жижичкин.
— На пару слов, — сказал Жижичкин. И он действительно не обманул, обошелся всего двумя словами.
— Давай пистолет, — сказал.
— Какой еще пистолет? — будто не зная, о каком пистолете идет речь, спросил Юрий.
— Не знаешь какой? Не придуривайся, Юрик. Неси-ка, давай! А не дашь, сам знаешь. Я не шучу.
«Ишь ты, как расхрабрился Славка», — подумал Юрка. Никогда он таким его не видел. Да его за человека во дворе никто не считал. «Нет, неспроста
