на новом месте?
— Дел — непочатый край. — Хреньковский махнул рукой на ряд кабинетов. — Трудно со всем справиться, кадров не хватает. Но нам не привыкать. — Он сделал строгое лицо, взглянул на часы. — Вы ко мне, конечно, по делу? Не могу, не могу. Простите, занят, приходите в приемный день. — И, поправив очки, стремительно зашагал по коридору.
Дела…
А дела только еще начинались. Меня каждое утро продолжали посещать мои начальники, и после визита Ивана Захаровича Прозарчука, бывшего декана нашего факультета, я не выдержал. А кто бы, хотел бы я знать, выдержал, если ознаменовал свое появление Прозарчук тем, что, сорвав «Персея и Андромеду» со стены, долго орал на одной ноте: «Это безобразие! Кто позволил устраивать в каюте космической станции выставку порнографии!? Не допущу! Не хватает еще девки в постели! Куда смотрит руководство!..»
Руководство, штат которого ежедневно пополнялся за счет исправно прибывавших «гостей», не дремало. Закончив составлять планы, расписания и распорядки — дело чрезвычайно полезное, я бы даже сказал, бесконечно полезное, — оно начало воплощать теоретические изыскания в жизнь. Начальники ловили нас по всей Станции, заставляли подписывать кошмарные инструкции, требовали докладов и отчетов. Мы извелись и постоянно меняли рабочие места, хотя, право же, для меня оставалось загадкой, над чем трудились Галин с Сорокиным. Но начальства с каждым днем становилось все больше, оно гнездилось в каждом закутке Станции. И вот, пережив визит Прозарчука и направив его к Хреньковским, я понял, что надо избавляться от «гостей» или самим покидать Станцию. С этой мыслью я и отправился на поиски моих товарищей по несчастью.
Я осторожно пробирался по коридорам, стараясь не попасться на глаза кому-нибудь из «гостей». Коллег мне пришлось искать долго, пока я не догадался заглянуть в грузовые отсеки. При моем появлении Галин и Сорокин дружно вздрогнули, у обоих были посеревшие, усталые лица.
— Ну как, экспериментаторы, не пора ли кончать с нашими визитерами?
Они переглянулись. Сорокин кивнул. Галин почесал заросший неопрятной щетиной подбородок и изрек:
— Мы тоже думаем, что пора, и чем скорее, тем лучше. Для этого надо послать Океану энцефалограмму одного из нас, с просьбой прекратить создание «гостей». Надеемся, он поймет. Одновременно мы введем в действие аннигилятор нейтринных систем. Хотелось бы снять твою энцефалограмму.
— А почему именно мою? — Я нисколько не удивился. Мозг мой работает, мягко говоря, не хуже их мозгов и снимать энцефалограмму надо, разумеется, с меня.
— Видишь ли, — Галин замялся, — проблема начальства и нашего общения с ним достаточно сложна, и, возможно, наше желание избавиться от «гостей» будет несколько замутнено второстепенными соображениями. Тебе же они мешают больше всего, у тебя из-за них график летит. И твоя энцефалограмма будет наиболее выразительной и емкой.
— Хорошо, когда вы думаете этим заняться?
— Раз уж ты здесь, так, может, прямо сейчас и начнем?
С записью энцефалограммы хлопот оказалось немного, зато с аннигилятором пришлось повозиться. У Сорокина были принципиальные наброски схемы его создания на основе имеющегося у нас оборудования, но монтаж занял много времени. В результате вышел агрегат размером со старинный шкаф для одежды, так что нам едва удалось установить его в кают-компании.
В момент сборки на нас насели два Хреньковских и еще один незнакомый мне тип, бывший начальник Сорокина. Галин вдохновенно врал им про избирательность излучений Соляриса и закончил тем, что завтра мой день рождения и после работы хорошо было бы собраться всем соляристам, чтобы отметить его. И якобы только изготовляемый нами прибор избавит нас от угнетающего воздействия Соляриса. Это был отчаянный шаг, обеспечивающий нам полный сбор «гостей». Понятное дело, он немедленно вызвал целый град вопросов: что за воздействие, откуда, где сообщения о нем и результаты наблюдений? Но тут нам повезло. На шум пришел Прозарчук и неожиданно принял нашу сторону:
— Пусть себе платяной шкаф строят, никому он не помешает, а день рождения — это хорошо. Он сплотит наш еще не достаточно дружный коллектив. — Прозарчук сильно втянул носом воздух, предвкушая обильное возлияние.
— Рождение — рождением, а отчетность — отчетностью. — Хреньковский строго посмотрел на него, потом перевел взгляд на Галина. — Вы что же, результаты исследований в тайне от руководства держите?!
— Давайте поговорим об этом в другой обстановке, — взмолился тот. — Я вам все объясню.
Галин увел их за собой. Не знаю, что он там еще плел, но мы с Сорокиным смогли закончить сборку аппарата без помех…»
«День, на который была назначена ликвидация «гостей», прошел в обычных заботах и хлопотах. Я завершил отчет о моей работе и, послав его на Землю, начал новый цикл наблюдений. Потрудиться, правда, удалось немного. После обеда Хреньковский собрал производственное совещание, и за болтовней остаток дня был угроблен самым бездарным образом. После совещания всех отпустили переодеваться к торжественному вечеру, и вскоре празднование мнимого рождения моего началось.
Прозарчук преподнес мне уж не знаю где откопанную им хрустальную вазу, совершенно бесполезную и достаточно уродливую. Хреньковские по очереди встали и похвалили мою работу, пожелав дальнейших успехов, даром что толком о ней ничего не знали. Серединкин обратил внимание собравшихся на мою «культуру в быту», а Цобо — по наущению Прозарчука — на «показательный моральный облик». Остальные «гости» в темных строгих костюмах согласно кивали и закусывали. Сорокин, сказавшись нездоровым, возился около аннигилятора, готовясь привести его в действие. Галин, изрядно выпив, сидел томный и время от времени пытался сказать только что срифмованный, берущий за душу тост. Кажется, он забыл, что никакого рождения сегодня нет и мы собрались вовсе не для выпивки и душевной беседы.
После нескольких рюмок Хреньковские попытались удалиться, но на них насели, уговаривая не рушить застолья, а я высказался в том плане, что без них мне и праздник не праздник, так что пришлось им остаться.
Наконец, Сорокин появился из-за аннигилятора и попросил налить ему водки.
— Все в порядке, мне полегчало, — объяснил он свое возвращение и тихо прибавил, — я тоже хочу быть свидетелем этого знаменательного события.
Вокруг ничего не изменилось, все так же вспыхивали время от времени лампочки в аннигиляторе, качались стрелки приборов. «Гости» продолжали говорить тосты, пить, завязалось нечто вроде общей беседы.
Я уже подумал, что агрегат наш не сработал, когда Прозар-чук, говоривший очередную банальность, вдруг замолк на полуслове. «Гости» сидели с поднятыми рюмками, и неожиданно наступившая тишина казалась совершенно противоестественной. Все замерли: Цобо с куском сервелата, Серединкин со свисающим изо рта хвостиком зеленого лука, неизвестный «гость» с вилкой, занесенной над блюдом селедки. Только Хреньковские застыли в достойных высокого начальства позах.
Тишину нарушил Сорокин, он
