полноводной волной забытой нежности. Истаяв патокой и дрожа от желания, осторожно коснулся невинных, неумелых губ.
– Варенька, Варя, зоренька ранняя, – произнес навстречу доверчивым глазам.
Прикоснулся уверенней – все еще предельно деликатно, удерживая закипавшую страсть. Варя, сперва не отвечая, с робостью позволяла Валерию Валерьяновичу тревожить ее поцелуем.
Шевцов бережно прильнул губами к укрывшемуся в шелковых кудрявых прядях ушку:
– Ты позволишь остаться у тебя, Варя?
Варенька смутилась.
– Видишь ли… Никак нельзя, любимый.
Мужчина глянул с настороженным недоумением.
– Почему, Варенька? – с нотками ласковой вкрадчивости выдохнул он.
– Валерушка, я часто представляла, как у нас все будет… И мне не хотелось бы, чтобы это случилось… вот так…
– А как бы тебе хотелось, милая? – вдыхая запах курчавого пушка на виске, прошептал Валерий Валерьянович.
– Знаешь, если я в чем-то сомневаюсь, всегда задаю себе вопрос, как бы приняли это папа с мамой. А они бы точно сказали, что подобает к венцу, прежде чем… Ну, ты понимаешь…
Шевцов сдвинул брови от неожиданности.
– Разумеется, драгоценная моя девочка… Мы не промедлим с обручением, коль скоро ты этого желаешь, но сегодня… мы же не хотим невозвратно, непоправимо потерять эту волшебную ночь, ночь нашей нечаянной, радостной встречи? Или ты мне не доверяешь?
– Что ты! Кому же и верить, как не тебе! Я люблю тебя больше себя самой, и ты для меня все… но мне не хотелось бы огорчить нашего Господа.
– А разве Богу не угодно, чтобы люди любили друг друга? – лукавил Валерий Валерианович, уже настойчиво, беспорядочно зацеловывая Варино лицо.
Варенька неуверенно уворачивалась, Шевцов продолжал уговаривать, незаметно скользнув губами к шее. Он уже плавился от нетерпения. Внезапно подхватил девушку на руки и понес на кровать, целуя и не позволяя отстраниться. Варя заупрямилась.
– Ты не хочешь? – тихонько шепнул Шевцов, с едва уловимой властной ноткой. Действовать принуждением было не в его правилах.
Варвара была непреклонна, высвобождаясь из объятий:
– Полагаю, на сегодня нам лучше завершить свидание, Валерий Валерьянович.
Шевцов остро ощутил пропасть отторжения. Он выпрямился, невозмутимо застегнул и одернул гимнастерку, принял со стула шлем с шинелью и, коротко откланявшись, в ледяном молчании вышел из Вариной комнаты. Растрепанная Варя с ужасом глядела вслед.
Шевцов в сердцах толкнул парадную дверь.
Прошедшим вечером он, истосковавшийся по ласке, изменив обыкновенной сдержанности, раскрылся с неосмотрительным простодушием: «Девочка моя дорогая», «искал тебя», «мне было плохо без тебя». Мысленно он давно вознес ее на горний пьедестал своих грез и видений. Он не припоминал женщины, которая вызывала бы в нем такую горячую нежность. Досада, разочарование, боль переполняли его. Выдворен, как безусый юнец. Девчонка, легкомысленно отвергшая откровение его зрелой мужской любви! А он-то со своей трепетной лаской, священнодейственной деликатностью поцелуя, робких прикосновений!
Я уходил с душою оскорбленной
От моего земного алтаря;
Еще дымил он жертвой раскаленной,
Зловещими рубинами горя.
…
Я задыхался медленным угаром,
Отвергнутый с моим последним даром.[32]
Твердо печатая шаг по звонко клацающей, промерзшей мостовой, он силился подальше отогнать неприятное, досадливое, крепнущее ощущение неправоты.
* * *
Прибывший из Москвы по академическим делам профессор Лучковский с утра заехал с визитом к любимице и нашел Вареньку Чернышову в неутешной тоске:
– Голубушка, лица на вас нет. Случилось что?
Лучше бы не спрашивал: до сих пор Варваре удавалось крепиться. Вопрос отворил родник девичьих слез. Она все рассказала.
– Милый ты мой, радуйся. Устояла перед пропастью. Чистоту сохранила. Если это твое счастье – с лихвой к тебе вернется, а коль несчастье – и думы о нем гони. Ведь как все волшебно развернулось: сам Бог тебя хранит. Понимаю, что тяжко, что любишь… А куда как тяжелей, когда любовь растопчут. Так что утешься, сердечко.
Ободренная учителем, Варвара собрала силы для молитвы святой своей покровительнице – мученице Варваре. Горько. Как горько. Прости и вразуми раба Божьего Валерия.
* * *
Этой зимой из-за потемневших в оттепель остовов зданий и обнажившихся древесных стволов Петроград казался обугленным. Неясно было, как на этом пепелище еще может теплиться жизнь.
Кавалеристов с дребезжащей на конной тяге артиллерией провожали взглядами беспризорники с красными пупырчатыми руками да редкие прохожие в картузах и шалях, втягивавшие головы в воротники, – должно быть, от резкого ветра.
Шевцов, во главе идущей на переформирование колонны, замешкался на заветной улице, задержал взгляд на тихом окне третьего этажа: безжизненно задернутые шторы, никакого движения.
– Случилось что, товарищ комбриг? – притормозил раздражавший, точно желчный камень, комиссар Чадов, с затаенной грустью глядя на командира выразительными, коровьими глазами.
– Нет, ничего, – досадливо бросил Валерий Валерьянович, пришпоривая лошадь.
Глава 6
Не опускать руки
Зимой 1920-го София Валериановна, надвинув поглубже меховой капор, каждый день ходила регистрироваться в комитет Петроградской биржи труда. Напрасные хлопоты: машинисток хоть отбавляй, а ничего другого она делать не умела. И вдобавок этот муторный холод и днем, и ночью – кажется, и во сне снится, что мерзнешь. Пока брат не спохватится привезти вязанку дров, да он теперь редко наезжает. Где он теперь? Упаси Бог от всякого зла.
Навстречу – не по сезону одетая соседка: босяки сняли с бедняжки шубу. Постояли, повздыхали. Жалуется, что муж пропал. Пошли каждая своей дорогой – София Валериановна в очередь за ржаными отрубями и бобами. Проходя по Сенной, жалостливо охватила взглядом тощую фигуру поэта, жалобной декламацией собиравшего в кепку гроши:
…Сумрак тает. Рассветает.
Пар встает от желтых льдин,
Желтый свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
Гражданин:
– Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
– Я сегодня, гражданин,
Плохо спал!
Душу я на керосин
Обменял.
От залива налетает резвый шквал,
Торопливо наметает снежный вал
Чтобы глуше еще было и темней,
Чтобы души не щемило у теней.[33]
* * *
Пока командующий армией Восточного фронта товарищ Томшин ждал вестей от связных, встречавшихся с красными повстанцами-партизанами Забайкалья, его жена занималась судьбой вернувшейся из Сибири Лии Валериановны.
Мария Николаевна поселила Илону с детьми у себя, в бревенчатом домике на Церковной улице, что близ Князь-Владимирского собора.
Тасик была болтушкой, Мишанька не отставал. Попробуй уложить спать таких говорунов в одной-то комнате. Пришлось отделить малыша Мишутку; мамочка спала с Таисией в бывшей супружеской постели Томшиных.
В эти дни Мария Николаевна писала супругу:
«Какое счастье, мой друг: нашлась Лиечка –
