32
Больница Святого Луки
Почему-то моя правая рука не подчиняется мне даже после того, как все остальное тело начинает потихоньку оживать. Я правша, но с помощью левой могу поднять правую руку, сжать ее, согнуть пальцы, ущипнуть — и ничего при этом не чувствую. Как будто она перчатка, набитая песком.
Одна из сестричек ежедневно является и колет меня иголкой. Я завороженно смотрю, как металлическое острие вонзается мне под кожу, но ожидаемая боль не приходит.
— А вдруг рука останется такой навсегда? Неужели совсем ничего нельзя сделать? — беспокоюсь я.
Сестричка молоденькая и веселая. У нее розовый румянец на щеках, который она безуспешно пытается замаскировать при помощи зеленоватой корректирующей пудры, и маленький золотой крестик на шее. Он выскальзывает из выреза и болтается надо мной, точно благословение, когда она склоняется над моей постелью. Даже без крестика видно, что она купается в любви Иисуса.
— Мы назначим вам физиотерапию. Но у вас нет никаких внешних повреждений, так что нервы должны восстановиться самостоятельно. Для этого есть все шансы.
Она улыбается мне. Такая молоденькая — года двадцать четыре, — такая уверенная и милая.
Я готов биться об заклад, что она хотела стать медсестрой лет с пяти.
У меня есть все шансы. Звучит обнадеживающе. Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.
Я иду на поправку, это точно. За последние несколько дней — не знаю, сколько их было, — ко мне постепенно вернулись речь и подвижность. Но я до сих пор не помню, как оказался в больнице. И не могу исправить ошибки, которые совершил. Положение жертвы еще не освобождает от ответственности. После фиаско с Джорджией люди утешали меня, что это не моя вина, что я не мог предвидеть того, что случилось потом. Но они ошибались. Я встречался с ее убийцей. Я смотрел ему в глаза. Я должен был догадаться.
В один из дней меня наконец одолевает дрема. Когда я открываю глаза, на пластиковом непромокаемом стуле (они тут что, и посетителей подозревают в недержании?) у моей кровати кто-то сидит. Сначала я понимаю это лишь по тому, что свет, сочащийся сквозь листву вишневого дерева за окном, выглядит как-то не так. Он отливает красным. Лулу Янко. Лулу, с ее красными туфлями и красной помадой, с ее красными обкусанными ногтями. Сегодня на ней еще тонкий алый шарф, кровавым мазком поперек шеи. Я не сразу вспоминаю, почему ее появление здесь должно быть для меня неожиданностью. Мой неповоротливый разум, затуманенный седативными средствами, которые мне дают, чтобы я лучше спал, со скрипом приходит в действие, и я чувствую смутный укол совести. И тем не менее она здесь. Я не очень понимаю, радоваться этому или тревожиться. Наверное, в целом я счастлив.
— Вы не спите? Рэй? Здравствуйте, Рэй!
Вид у нее слегка раздраженный.
— Здравствуйте.
Даже речь у меня выходит вполне разборчивая.
— Вы сегодня выглядите гораздо лучше, — замечает Лулу.
— А вы уже были здесь раньше?
Я напрягаю память, пытаясь восстановить образ Лулу в больничной палате. У меня ничего не выходит.
— Да. Но вы тогда еще не пришли в себя. Не вполне понимали, что происходит. Я пробыла совсем недолго.
Господи! В каком состоянии я находился?! Но она приходила — дважды! Получи, молодой хлыщ в коляске!
— Зрелище, наверное, было то еще.
— Ну да, — улыбается она.
— И что вас сюда привело?
Ее улыбка меркнет. Против воли мои слова прозвучали слишком враждебно.
— Мне уйти?
— Нет. Я не это имел в виду. Я очень рад, что вы пришли. В нашу прошлую встречу… в общем, я прошу прощения — за все. Я бы не удивился, если бы вы больше не пожелали меня видеть.
Зря я сказал «очень рад». Надо было сказать просто «рад». Или «тронут». Или вообще никак не говорить. Но точно не выдавать правды.
