дуем что есть мочи. Танкисты показать мне стараются, на что их Т-34 способен…
Подкатываем к аэродрому. Я уже вылезать собрался — до стоянки нашей эскадрильи совсем близко, она около дороги располагалась. А командир танка спрашивает:
— Куда поворачивать?
— Давай налево, — отвечаю. — А потом, где надо повернуть: направо.
И уж когда около нашей стоянки танк оказался, показал на свой ДБ-3:
— Стоп!
Смотрю на свою самолетную стоянку — что такое? Наших технарей от самолета как ветром сдуло.
Оказывается, после того, как я подал команду «Стоп!», командир танка стал разворачивать башню своей машины так, чтобы мне удобнее было вылезти. Естественно, и ствол башенной пушки повернулся и уставился прямо в направлении нашего самолета. Так уж получилось. Ну, разве приятно, когда около твоего самолета останавливается неизвестно откуда взявшийся танк и направляет свою пушку на тебя, на людей, что были у самолета?.. А вдруг выстрелит?! Вот и запрятались кто куда наши технари… А тут я вылезаю из танка…
Сразу, откуда ни возьмись, окружили меня «спрятавшиеся» представители технической силы:
— Леха! Ну, ядрит-твою мать, вечно ты что-то придумаешь! Перепугал нас всех насмерть… — это Иван Кошелев, механик нашего самолета, выразил общее мнение по поводу моего «танкового» прибытия на стоянку…. Много времени с тех пор прошло. На встрече однополчан в Гомеле, среди друзей фронтовых встретил я — почти тридцать лет не видели мы друг друга — этого самого Ивана Кошелева. Он, как узрел меня, сразу завопил:
— О-о-о!.. Танкист!.. Здорово!..
Я смотрю на него:
— Какой я тебе танкист?
— А ты что? Забыл, что ли?.. А помнишь, как на танке на стоянку нашу прикатил?..
Честно говоря, об этом эпизоде я уже давно забыл. А вот он напомнил о том, как я приперся на стоянку в «составе» экипажа Т-34.
А встреча с Калиниченко произошла так.
Через час-полтора после моего «танкового» прибытия на аэродром по стоянке эскадрильи прозвучала команда: «Сальников! В штаб!»
Я — в штаб. А там… А там меня этот товарищ Калиниченко поставил по стойке «смирно!» и произвел мне форменный разнос: какое я имел право, как позволил себе такое самовольство — на танке появиться на аэродроме?
Да если бы разнос как разнос, пусть даже со взысканием… Так он же буквально измывался надо мною, правда, по всем правилам строевого устава. То кричит: «Налево!», то: «На-пра-а-во!», то: «Кру-у-гом!» И так несколько раз. Ну что тут сказать? По крайней мере это глупо.
Я что ж… Я все его команды выполняю, смотрю на него и думаю: ах, ты, гад такой! Что ж это ты надо мною издеваешься?! Ну, старался я не опоздать на полковое построение, хотелось побыстрее до аэродрома добраться. Да я бы для этого попытался любой попутный транспорт использовать, который бы мне встретился… Ну, так или не так?.. А ты на меня — криком… Муштрой…
Отпустил он меня. Но, видно, произвел я на него не совсем приятное впечатление. Как же: не покаялся, не раскаялся, не сказал, что больше такого не будет… Вот с этого все и началось…
Всем известно, что летчики, как правило, народ суеверный. У каждого почти имеется свой талисман, примета, наличие которых вроде бы охраняет его в боевом полете.
Кто-то брал с собой в полет, например, одни и те же довоенные перчатки-краги, некоторые штурманы — один и тот же, даже не карандаш, а огрызок карандаша. Другие считали необходимым, чтобы в полет их провожал «счастливый» человек. Вот наш командир эскадрильи капитал Баталов всегда требовал, чтобы двигатели его самолета перед боевым вылетом запускал не техник самолета, а эскадрильский инженер Болдин, которого он считал таким «счастливым» человеком.
И я был суеверен. И у меня был талисман — кожаный реглан, доставшийся мне по наследству от погибшего в боевом полете друга-летчика. Этот реглан я обожал. И поскольку к тому времени совершил в нем тридцать пять успешных вылетов, то в самом деле верил в его волшебную силу.
Так вот, товарищ Калиниченко буквально преследовал меня за этот реглан. Как только я его надену, начинается крик: «Снять!», «Не положено!..»
Я ему говорю:
— Слушайте, товарищ майор… Вы же должны понимать: он — реглан — для меня счастливый… Талисман мой…
— Ничего не хочу понимать! — кричит. — Дисциплина есть дисциплина! Не положен сержанту реглан…
— Так ведь война идет, товарищ майор! Война идет! — разъясняю я. — Ну не надо придираться, у кого какой подворотничок — чистый или грязный, кто во что одет — то ли в комбинезон, то ли в реглан… Вы же понимаете — если кого из нас в воздушном бою убьют, то какая разница, кто во что одет… Мы же воюем…
Ничего до него не доходит. Опять твердит свое: «Не положено! Дисциплина! Снять!»…
Хотел ему сказать: мы-то воюем, а ты в это время «загораешь». Но — сдержался. А реглан стал надевать только, когда перед боевым вылетом в свою кабину залезал.
Роковое число 13
А война идет. Полк воюет. И несет большие потери. А что вы хотите: на стареньких самолетах ДБ-3 воевали. Да еще днем. Для «мессеров» эта тихоходная машина — беззащитная воздушная мишень. Вот и осталось от полка семь или восемь самолетов. Поэтому и произошла его очередная реорганизация: экипажи сохранившихся самолетов передавались в другой, как позже стало известно, в 68-й авиаполк, а остальной личный состав направлялся на переформирование.
Как и где это переформирование происходило — вопрос особый. Но в конце концов наш, пополненный летным составом и оснащенный более совершенными дальними бомбардировщиками Ил-4, полк перед Курской битвой оказался под Тулой. Там образовался наш летный экипаж: летчик — лейтенант Яковлев, штурман — Миша Демарев, воздушный стрелок — сержант Валитов и стрелок-радист, значит, Алик Сальников, то есть я.
Наш полк принимал самое активное участие в боях на Курской дуге. А входил он тогда в состав 118-й дальнебомбардировочной авиадивизии, резерва Верховного Главнокомандования, авиационного соединения особой структуры, предназначенного выполнять особые боевые задачи, применяя особую тактику авиационного воздействия на противника.
Как известно, бои на Курской дуге начались ранним утром 5 июля 1943 года. И мы с этого момента все время находились в состоянии повышенной боевой готовности к вылету на бомбардировку вражеских позиций, самолетные баки бензином заполнены до упора, двигатели опробованы, бомбы подвешены, пулеметы впряжены, экипажи — у самолетов. Это, по-нашему, — готовность № 2. Недоставало лишь конкретизации объекта-цели для нанесения бомбового удара — и команды на вылет. Ни того, ни другого — нет. День проходит — нет. Два дня
